Ночное, дневное.

Я слышу грифельные визги <…>
Ломаю ночь, горящий мел,
Для твердой записи мгновенной,
Меняю шум на пенье стрел,
Меняю строй на стрепет гневный.

Грифельная доска, знаки, оставленные на ней, “твердая запись” (все-таки дневная) — символы культуры, традиции, учительства и ученичества — это, допустим, понятно.

А стрепет — что это такое? Пришлось заглянуть в Даля. Стрепет — резкий шум или шорох со свистом, как от полета ночной птицы.

То есть получается так: в одной фразе, через запятую: готовность менять неясный, еще не проявленный ночной шум “на пенье стрел” — дневную нацеленность, точность, строй. Но тут же: Меняю строй на стрепет гневный.

Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дня застрельщик, —

не побоялся определить себя поэт. (Стоит иметь в виду, что в лексике 1923 года, когда писалась “Грифельная ода”, слово “двурушник” звучало как политическое обвинение). Призвание, служение художника: извлекать из таинственного ночного гула дневную четкость, ясность грифельной записи, искать способ совместить то и другое — ловить “могучий стык”. Так возникает подлинное, глубокое искусство.

3.

Неожиданную перекличку я почти одновременно обнаружил в лекции, прочитанной на Украине Жоржем Нива. Разговор о проблемах перевода он начал с книги Маргерит Юрсенар “L’Oeuvre au noir”. В русском издании название переведено как “Философский камень”. “Но это-то как раз и непереводимо, — замечает Нива, — потому что L’Oeuvre au noir — это, скорее, “черное деяние”. Это из лексики алхимии. И нормальный французский читатель этого не поймет. Лишь прочтя книгу, он поймет, что алхимик Зенон <…> ищет какое-то понимание мира через хаос. Потому что черное деяние — это первый этап этого поиска, это разрушение видимого порядка, для того чтобы иметь потом фундамент для создания нового порядка”.

И вслед за этим — неожиданно для меня — профессор ссылается на “фантики” моего Милашевича: “Он писал, как Гераклит, фрагменты… Получаются вот такие кусочки: “Слово от боли” — это один фантик… Или: “гроздья пены”, или: “Самовар владелец неевклидова пространства”, и так далее. Мне кажется, что Марк Харитонов, — продолжает Нива, — тут ищет темноту. Он хочет написать темными словами, и вот нашел для их оправдания этот прием — фантики”.

Я об этом такими словами не думал, про фрагменты Гераклита никогда не знал. Но, как и “Грифельная ода”, эта нечаянная перекличка побудила еще раз задуматься о проблематике “дня” и “ночи”, хаоса и гармонии в человеческом сознании, в творчестве, в культуре.

Я с давних пор привык противопоставлять хаосу гармонию, видеть задачу искусства в преодолении хаоса. Между тем в двадцатом веке стало все отчетливей складываться новое понимание хаоса. “Хаос может быть конструктивен — он порождает новый порядок и не ведет к потере гармонии”, — обнаружил Илья Пригожин. Надо лишь переосмыслить понятие.

С каждым годом приходится все больше осмысливать заново. Опровержимыми оказываются прежние, как представлялось, абсолютные истины, еще недавно соблазнявшие возможностью надежных умственных построений. Иллюзорность объединяющей идеи вытесняется догадками об иррациональных составляющих развития. (Современное искусство — тоже об этом.) Вместе с новым знанием разрастается наше незнание. Во многом еще предстоит разбираться.

Неопровержимой остается лишь музыка — и поэтические прозрения.

Пробуждение от бессонницы, движенье без звуков, без стыков.
Растворяется плоский свет без теней, очевидная ясность.
Ум без защиты открыт излучениям бездны,
Бормотанию трав, шевеленью зародышей, пению соков.
Словно вспышка звезды, внезапно рождается слово.

2011