Ночное солнце

Вытащив из кармана несвежий бумажный платок, Самоварова отерла пот со лба.

— Зачем ты втянула в это жену полковника?

— Неужели тебе жаль эту клушу?! Или все еще жаль его? — прижав руку к груди, драматично воскликнула Регина, играя какую-то одной ей понятную роль. — Он такой же козел, как и все они, которые нами пользуются как хотят и постоянно врут! Они нужны нам только как инструменты для повышения уровня жизни. Иногда еще для удовлетворения физиологических потребностей. Их нельзя жалеть! Им нельзя верить! — По тому, как вдруг порозовело ее бледное лицо, Самоварова поняла, что за этой игрой скрывается какая-то личная, свежая травма.

— Без жалости и веры жить невозможно.

— Так я ве-е-ерила! — тихо, нараспев протянула Регина. Подтянув к животу ноги, она обхватила себя руками. И вдруг, на какие-то секунды, стала похожа на ту маленькую и жалкую, сидящую на грязном полу в одних трусиках щуплую девочку. — В тебя. Я и сейчас верю, Аря, — рассматривая свои ладони, Регина тщательно выговаривала каждое слово. — Как только у меня появилась возможность выбирать, я стала копировать твой стиль — женственный и элегантный. Ты любила темные практичные вещи, их полюбила и я. Вот только на следователя выучиться не удалось. Это сейчас за права ребенка по всем каналам топят, а в то время детдомовских особо не спрашивали, кем они хотят стать.

Гоня от себя секундное сострадание к этому злобному существу, Самоварова тяжело молчала.

И прежде чем задать самый болезненный для нее вопрос, прибегла к проверенному методу, позволявшему контролировать эмоции — нужно было сконцентрироваться на каком-либо неодушевленном предмете. Взгляд уцепился за одну из бутылок, стоявших на столе. Полупустая бутылка хорошего ирландского виски с зеленой этикеткой.

— Кошку зачем убила?

— А-ха-ха! — Регина ловко вскочила с дивана и вызывающим жестом уличной девки огладила себя по узким бедрам. — Неужели ты думаешь, что в моей сумочке завалялся набор отмычек? Что я, богиня, опущусь до взлома квартиры?

— Я знаю, это твоих рук дело, гадина! — Прожигая ее взглядом, Самоварова с трудом удерживала себя в кресле.

Метод особо не помогал.

Пытаясь дышать ритмично, Варвара Сергеевна чувствовала, что вот-вот хлопнется в обморок от переполнявшей ее ненависти.

— Я хотела, чтобы ты наконец поняла, как это больно, когда в один момент теряешь близкое и дорогое! — глядя ей прямо в глаза совершенно трезвым взглядом, спокойно сказала Регина.

На душевнобольную эта подстилка Заплечного не тянула.

«У нее просто нет души, — вырвалось из глухого туннеля, ведущего в пустоту и серость безымянных вокзалов. — И не было. Она уже родилась без нее. Вот и все объяснение — почему мне не было жаль ее сердцем».

— Пойдем-ка, я кое-что тебе покажу! — подскочив к креслу, Регина потянула ее за руку. Отдернув руку, Самоварова встала.

Двигаясь следом в столовую, она уставилась на худенькую, как у подростка, спину.

В своем шелковом роскошном халате, обнажавшем длинную тонкую шею, изящная, ломкая, жестокая, переменчивая, она была похожа на яркое насекомое, обитающее в опасной ночи.

Вот только пахло от нее старухой.

Так же, как и от ее помешанной на чистоте матери.

— Видишь эти фото? — Регина подвела ее к уже знакомой полке с фотографиями.

— Ну… и кто на них?

— Чужие покойники. А должны были быть мы. Я и ты, — твердо сказала Регина. — Хорошо, еще твоя избалованная дочка. Я бы заставила себя полюбить ее, сложить все по-другому.

— Регина, как — по-другому?! — сорвалась на крик Самоварова. — Я не виновата в самоубийстве твоей матери. Она была шизофреничкой!

— Как и ты. Тебя же за это из органов поперли? — не то надменно, не то печально усмехалась ей в глаза Регина.

— Не как я! Не смей так говорить! Я добивалась справедливости и за это пострадала. Повторяю: твоя мать ничем со мной не делилась! Мы даже не знали, что на самом деле произошло!

— Успокойся ты, Аря… — снисходительно сказала она.

Облокотившись о комод, она принялась придирчиво разглядывать ярко-красный педикюр на пальцах своих голых ног. Из ее тонкого обветренного рта почти без пауз потекло:

— В то лето она запирала меня в квартире, оставляла на целые сутки одну. По ночам появлялась и приносила еду. Открывала консервы и говорила, что, если я буду шуметь и плакать, она сдаст меня в детдом. И ничего, совсем ничего не объясняла! Долгие годы, думая о ней, я вспоминала одно: тот ее страшный взгляд… будто в ее зрачках — стекло, за которым рвется наружу волна безумия… Только когда стала подрастать, поняла: она уже себе не принадлежала, ею управляла матка, растревоженная членом какого-то кобеля. Страсть пожирает рассудок. А мое существование стало препятствием беспроблемно с ним трахаться. И я, гнив в душной, заваленной мусором бетонной коробке, молчала, потому что понимала: если разозлю ее — она меня куда-то увезет, возможно, утопит или задушит, и ты никогда меня не найдешь.

Протолкнув ком в горле, Самоварова машинально присела на стул.