Ночное солнце

— Надо поговорить, Илья.

— Давай поговорим. — Он был подчеркнуто серьезен и внимателен.

— Дело в том, — решилась наконец Рута, — дело в том, что я тебя…

Но она не закончила. На кухне пронзительно и требовательно засвистел чайник. Он свистел и шипел на все лады, прямо-таки человеческим голосом, словно кому-то возмущенно выговаривал.

Чайковский привычно вскочил и побежал на кухню.

— Вот скандалист, — укоризненно говорил он чайнику, продолжавшему недовольно ворчать, надув блестящие алюминиевые щеки.

Чайковский налил кипяток в разномастные стаканы, бросил туда щепотки чая и по куску сахара, потом, подняв двумя пальцами второй, вопросительно посмотрел на Руту.

— Бросай, бросай, — проворчала она, — можешь и третий. Если не жалко, конечно.

— Мне для тебя ничего не жалко, — сосредоточенно следя, как сахар растворяется в кипятке, сказал Чайковский.

— Да врешь ты! — с откровенной тоской отметила Рута. — Жалко…

— Чего? — удивился Чайковский, закончив наконец свои чайные операции и выпрямляясь. — Что я для тебя жалею? Что, Рута?

— Внимания, нежности, ласки, — перечисляла она ровным голосом. — Любви, раз уж на то пошло, — закончила она тихо.

— Ты за этим пришла? — спросил он сухо.

Она молча кивнула головой.

— Яне могу дать того, чего у меня нет, Рута. Пей чай.

— С чем?

— Вот видишь, у меня и к чаю ничего нет…

— А любви?

— Любовь есть, Рута, но не такая, какой ты ждешь.

— Ты знаешь, какой я жду?

— По-твоему, бывает несколько любовей?

— Для меня только одна.

— И для меня одна.

— Но она не для меня?

Они словно перебрасывали мячи фраз через невидимую сетку: «Стук-стук, стук-стук».

Но ведь кто-то, в конце концов, промахивается и проигрывает…

Они долго молчали, пили пустой чай.

Вдруг Рута поднялась, сказала устало:

— Я пойду.

— Подожди, — остановил он ее.

— Что ждать? Ждать нечего, — констатировала она печально.

— Ты пришла поговорить. Так давай поговорим. Я не люблю, когда какие-нибудь вопросы остаются в подвешенном состоянии.

— Вопросы! — с горечью повторила она. — Вопросы! Может быть, протокольчик будем вести? На повестке дня: любовь одной малолетней дуры к твердокаменному товарищу Чайковскому. Слушали: заявление упомянутой дуры. Постановили: гнать ее вон. И все. Закрой окно-то хоть. Замерзнем!

— Не паясничай! — сказал он с раздражением. — Вы обе мне дороги, я вас по-своему люблю, мне было бы тоскливо без вас. Я привык к вам, и начни вы завтра проводить время с кем-нибудь другим, наверняка огорчился бы, а может быть, и ревновал. Все это так. Но жениться на вас, на одной из вас, я не собираюсь. Как и вообще жениться.

— Никто тебя в загс не тянет, — Рута пожала плечами.

Терпение Чайковского, видимо, истощилось. Синие глаза потемнели. Губы плотно сжались. Подчеркнуто вежливо, но холодно он продолжал:

— Заранее прошу извинения, если я тебя неправильно понял. И прошу правильно понять меня. Я, наверное, выгляжу старомодно со своими разговорами о женитьбе. Но просто спать с вами я тоже не собираюсь. Ни с тобой, ни с Зоей. Кстати, почему ты не можешь относиться ко мне, как она? Просто по-дружески?

— Как она? По-дружески? Ох, не могу, держите меня! — Рута залилась смехом.

Она смеялась так долго, что у нее даже слезы выступили на глазах. Она вытерла глаза маленьким смятым платочком, который достала из рукава, и посмотрела на Чайковского с жалостью:

— Да, Илья, ты действительно не на земле живешь. Ты пребываешь в подвешенном состоянии, на парашюте, где-нибудь в ста километрах в облаках. Не понимаю, как ты можешь быть хорошим офицером, если не видишь дальше своего носа? Ох, не могу!

Некоторое время он внимательно смотрел на нее. Потом тихо спросил:

— Она тоже?

— Она тоже, она тоже! — весело подтвердила Рута. — Представь, она тоже! Такая вот необычная ситуация. Обычно два парня и одна девка маются. А тут наоборот. Скажи, не смех? Рассказать кому — не поверят.

— Да, трудно поверить, — задумчиво проговорил Чайковский.

— Уж поверь. Или хочешь, мы тебе коллективное заявление напишем? Приложишь к тому протоколу. Хочешь?

— Слушай, Рута, — он встал, — я тебя уже просил перестать паясничать. Я понимаю твое настроение, но это не причина, чтоб ты глупо вела себя.

— Как же я должна себя вести, если я и есть глупая! — Она тоже вскочила. — Разве, будь я умной, я бы пришла к тебе так вот по-бабски унижаться, любовь выпрашивать? Скажи, пришла бы? — Теперь она смотрела ему прямо в глаза и не скрывала слез. Крупные, частые, они торопливо сбегали по всегда румяным, а сейчас побледневшим щекам. — Ну что смотришь? Гордиться-то нечем. Ни мне. Ни тебе, между прочим. — Она снова вытерла глаза и сказала другим, решительным тоном: — Пошла. Считай, Илья, не было этого разговора. Приснилось тебе. Хорошо? Пожалуйста. Если ты порядочный человек, забудь, что я была у тебя. Да, дура. Виновата, больше не буду. Пусть все по-старому останется. Хорошо? Обещай хоть это, Илья.

— Обещаю, — сказал он глухо.

— Спасибо и на том. До свидания, Илья, до завтра. — И она осторожно прикрыла за собой дверь.