«Ночной человек»

Чиркнув зажигалкой, Трофимов постарался рассмотреть лицо разведчика. Было оно худое, с желтоватыми, обтянутыми скулами, с густыми черными, спускавшимися вниз усами, закрывавшими уголки длинных и тонких губ. Глаза, глубоко посаженные под сросшимися бровями, щурились от света. Вот и все, что увидел Трофимов. Лицо старшего сержанта не выражало ни ожидания, ни заинтересованности, ни почтительности к начальству, Оно было спокойно до безразличия.

— Я много слышал о ваших ночных поисках, — начал Трофимов. — Теперь нам предстоит вместе служить. Думаю, скоро научимся понимать друг друга…

Фраза получилась вялой и ненужной. Засухин промолчал.

— Будет хорошо, если мы с самого начала узнаем один другого, — поправился Трофимов и резко задал вопрос: — Меня вот что заинтересовало: вы, говорят, однажды в разговоре себя ночным человеком назвали?..

— Было… Старшина небось сказал? — спокойно проговорил Засухин и снова замолчал.

— Что вы хотели этим сказать?

Тррфимов заметил, как при вспышке папиросы усы Засухина шевельнулись, но была ли это усмешка или удержанное желание заговорить — сказать было трудно.

— Вас товарищи не поняли, да и я, признаться, недопонимаю… Очевидно, вы хотите сказать, что любите ночь и молчание?

На этот раз Засухин заговорил:

— Кто же поймет, коли самому неизвестно? Я ведь, товарищ лейтенант, вовсе не об ночи говорю, я особое качество свое хотел высказать.

Засухин с трудом находил слова.

— Спокойную мысль люблю… Такую, какая ночью бывает. Днем ведь суета да колгота…

— Любите бодрствовать и думать ночью?

— Бывает…

Старший сержант придвинулся ближе.

— Я не то чтобы против товарищеского разговора, а против шума лишнего. Иной раз и сказал бы сам, да как скажешь? Чудные думки на ум идут. Узнал бы кто — посмеялся бы.

Мысль, что Засухин действительно может думать о смешном, показалась лейтенанту нелепой, но он понимал, что на прямой вопрос — какие думки — Засухин сейчас не ответит.

После долгого молчания он сказал:

— Склонность к размышлению — качество хорошее. На войне есть над чем подумать.

Разговор оборвался. Старший сержант шевельнулся, точно собирался встать.

— Что ж, — проговорил Трофимов, поднимаясь с обрубка, заменявшего стул, — я с вами согласен — без своих мыслей жить неинтересно.

Уходил Засухин, как пришел, — медленно и грузно, точно ему было лень передвигать большое и тяжелое тело.

3

Над фронтом нависла душная безлунная ночь. Казалось, обожженная огнем и солнцем земля не отдыхала, а мучилась в лихорадочном бреду. В пропыленном небе звезды горели тускло и бесцветно, а за горизонтом сердито метались вспышки далеких зарниц.

Фронт был тих. Поднявшись из блиндажа, лейтенант Трофимов сел на небольшую кочку и оперся спиной о шершавый ствол сосны. Внизу, в блиндаже, ему казалось, что под открытым небом будет спокойней и легче, но здесь его сразу захватило тревожное чувство недоверия к лживому ночному покою. И он ничуть не удивился, почувствовав рядом с собой чье-то безмолвное присутствие.

— Кто? — негромко спросил он.

— Старший сержант Засухин, товарищ лейтенант! — глухо и совсем близко ответила темнота.

— Не спите?

— Тяжелая ночь нынче…

— Думаете? — вспомнил дневной разговор Трофимов.

Засухин промолчал, но Трофимову показалось, что он придвинулся ближе.

— Разрешите вопрос один задать?.. — заговорил после долгой паузы Засухин. — Только посторонний вовсе.

— К войне посторонний?

— Так, вообще… К войне постороннего ничего нет… Просто, может, ненужным или смешным вам покажется…

— Отчего же ненужным? Если появился, значит, нужный. Задавайте, сумею — отвечу…

— Как по-вашему, товарищ лейтенант, может земля боль чувствовать?

Трофимову этот вопрос не показался странным.

— Нет, не может, — серьезно сказал он.

Было слышно, как вздохнул в темноте Засухин.

— А я так полагаю — чувствует и мучается…

Оба помолчали, потом Засухин проговорил:

— Мне еще в мирное время книжка одна попалась, так там про земную историю полная геология написана, и, между прочим, рисунок имеется — какая в каменное время, когда, значит, каменный уголь складывался, земля была… Удивительное дело, какую она могучую зелень несла и каких зверей питала! Сколько же силы в ней в ту пору было, уму непостижимо!..

— Но и сейчас леса есть и животные водятся.

— Теперешние-то?.. — бросил Засухин. — Не то! А все потому, что мы землю мучаем.

— Чем же?

— Чем? Да мало ли чем! И огнем ее жжем, и дымом душим, железным паром обвариваем, одежду с нее зеленую рвем, дерьмом да падалью пачкаем… Разве можно такое вытерпеть?

Трофимов обдумал:

— Это вы про войну говорите, но ведь этак по-вашему выйдет, чтобы землю не трогать, и шахт прокладывать, и заводов строить, и дорог сооружать нельзя?

— Почему нельзя? — оживился Засухин. — Самое это и нужно. Об этом и весь толк: что человеку на пользу, то и земле на радость. А завод или там, скажем, дорога — первое для нее украшение и обнова. А война — и человеку и земле смерть…

Разговор все больше заинтересовывал лейтенанта.

— Позвольте… Какая же для земли разница — взорвется ли снаряд фугасный или если мы при прокладке дороги скалу взорвем? И тут и там одно и то же — порох да взрыв…