Ночной дозор

бухнется трупом в глухой овраг,

булькнет из тинистого колодца,

будет засунут в бензиновый бак.

Полиция - против крайних мер;

всегда при "цветочнике" есть наводчик,

приглядывает на нужный манер,

покуда начальство без проволочек

не спустит свору с места в карьер.

Как же придти я к тебе могу,

с рыбаками, с охранниками вместе,

кой-чего поднабравши на берегу,

как при всех мы будем, скажи по чести,

ты - караты считать, а я - деньгу?

Ты владыка алмазов, ты всесилен,

не один Бракфонтейн ты прижал пятой,

но твоим товаром и Ранд изобилен,

ты Базель цепью сковал золотой

и мастеров брюссельских гранилен.

Сквозь телескоп я гляжу в небосвод

с вершины гордой твоей цитадели,

веду разноцветным пичугам счет,

вижу, взлетают Божьи качели:

падение - взлет, падение - взлет.

Смеешься!.. Понятна тоска твоя:

даггой, устав от купли-продажи,

ты себя доводишь до забытья,

но тебе ли, остывшему к женщинам даже,

не знать многогранности бытия!

Уж ты-то знаешь, какого сорта

начинка лживых людских сердец!

Прежде хоть верили в Бога, в черта,

в право и правду, но - все, конец,

кончилась вера, как тряпкой стерта.

Все святое во мне догорело дотла,

я сам запятнан первостатейно,

чтоб душа моя спокойна была,

я должен жителям Бракфонтейна

дать хотя бы шанс отвратиться от зла.

Прошу как друга - и вот почему:

если камни ты купить соизволишь,

я постройку храма здесь предприму.

Не жертвуй, нет, но купи всего лишь,

я доверяю тебе одному".

В полночь оба пришли к холму,

Кун револьвер деловито вынул

и приятелю в грудь разрядил своему.

"Отче, зачем ты меня покинул..."

Кровь заструилась во тьму.

III. СВЕТЛЯК

Фонари впиваются в сумрак ночной,

в соленые лужи, в скальные щели,

летучие мыши скользят стороной,

белеют алоэ... Вышло на деле,

что хищник полакомился блесной.

"Так вот теперь и я умру.

Ничто от ищеек не даст защиты,

никто не укроет меня в миру.

О том, что оба мы ночью убиты,

узнают Ранд и Брюссель поутру.

Ну, а если отстанут, меня не тронув?

Вернусь, чтобы снова с утра начать,

радуясь ветру с прибрежных склонов,

в дубильном чаду штиблеты тачать

для покойников или молодоженов.

Пусть ложки мне драют черные слуги,

пускай выбивают половики,

пусть дети бегут от меня в испуге,

и пищат возле суки голодной щенки...

О, как расцвели орхидеи в округе!

Страшна скотобойня и велика.

Топор из бычьей туши не вынут,

и над овцой - тесак мясника...

О, как мои ноги ужасно стынут

на гладком гравии у родника!

Ты некогда сделал калекой меня,

одел детей моих темной кожей,

и, живьем на краю земли схороня,

наблюдаешь за нами теперь для чего же,

Сам же творенья Свои кляня?

Жалкие сгустки костей и жил

заслал ты жребий влачить подъяремный;

на Береге Смерти объединил

локацией, камерою тюремной

но на борьбу не оставил сил.

Свой лучший рассеял ты самоцвет

у края земли, - и мне, калеке,

иного места в подлунной нет:

но и здесь надо мной, над убийцей, вовеки

сверкает Твой беспощадный свет.

Тот счастлив, кого обделила судьба

тоскою, алчбой, нечистой жаждой,

обращающими человека в раба,

я знаю теперь, что должен каждый

тяжесть нести своего горба.

Быть может, меня самолет умчит,

и я доберусь, концлагерь покинув,

в Йоханнесбург, в страну пирамид,

в Брюссель или даже в страну браминов,

где в воздухе запах кэрри разлит?

Но грязь только грязный оставит след,

и чистое всюду пребудет чистым,

назначен срок до скончания лет:

сцене меняться дано и статистам,

но драма та же, прежний сюжет.

Пусть годы плачет по мне тюрьма,

пусть век доживу бестревожно даже,

но сведет меня вечный голос с ума:

"Ты виноват не только в краже,

ты человека убил у холма".

Я мерзостен, я утопаю во зле,

я дьявольской не избег приманки,

я возвращусь в предрассветной мгле,

брат Бен, я найду твои останки

и ладони сложу на твоем челе".

И предстал наутро глазам охраны

человек возле трупа, молившийся за

Бракфонтейн, за Брюссель, за дальние страны,

хризантемы втыкавший в ноздри, в глаза

и в разверстые раны.

ПИНИЯ

Как выполз город сей из пепла груды черной?..

К отелю медленно скользит автобус наш.

Разверзся вестибюль, мы топаем покорно,

Вот - прилипалы нас берут на абордаж:

Открытку? План? Буклет? Вот видовой, вот порно...

"А ну отсюда!.." - гид легко впадает в раж,

И начинает речь: "Вон там Везувий, конус..."

Я к старой памяти в душе сейчас притронусь.

Отец дорисовал очередной эскиз.

Взрыв шахты. Паника. Пейзаж угрюм и выжжен.

Подобно пинии, начавшей тлеть, повис

Раздутый черный гриб, пугающ и напыжен,

Краями загнутыми оседая вниз.

"Так не бывает" - говорю. Отец обижен,

И говорит: "Глоток от мудрости отпей.

Прочти у Плиния о гибели Помпей.

Ты просишь описать часы кончины дяди.

Мне помнится, жара была к исходу дня.

Он отдохнул, поел, работать лег в прохладе.

Но присмотреться мать принудила меня

И дядю - к пинии, всплывающей громаде

Там, над Везувием - из пепла и огня.

Растенье жуткое он взором вмиг окинул,

И от Мизены флот спасать бегущих двинул.

Все выше пламенная крона, все белей,

И в грязной зелени - чадящих искр все боле.

Вот падать стал нагар небесных фитилей;

Забарабанили, неведомо отколе,

Обломки пемзы по навесам кораблей

Как бы чешуйками горящих пиниолей.

Астматик-дядя диктовал до той поры,

Покуда мог вдыхать небесные пары".