Ночной фуникулёр. Часть 1

Не то, что бы Гуля не любил осень. Нет. (Да разве и можно ее не любить после объяснений ей в любви великого поэта?). Просто Гуля ей не доверял. Не было, по его мнению, в ней надежности и порядка: то обогреет, то подморозит, то высушит, то намочит. Нет, это вовсе его не радовало. Однако, смотреть на потемневшую осеннюю воду Псковы, несущую желтые кораблики опавших листьев, любил. Он жалел вдруг похудевшие, словно раздетые безцеремонными налетчиками (впрочем, награбленное им явно было ни к чему, потому что щедро разбрасывалось повсюду), кусты и деревья, сквозь которые теперь легко и свободно выглядывала с того берега реки главка церквушки. Он любовался желтыми коврами, которыми застлались крутые речные склоны, и сожалел, что скоро все это побуреет и превратится в прах и тлен. Увы! Чтобы как-то это сохранить и спасти, он приходил сюда с переносным мольбертом и все, что мог, пытался упрятать в белую плоскость листа. Хоть что-то…

А суета вокруг комнат нарастала. Приходил участковый с немного странной (на первый, по крайней мере, взгляд) фамилией Пузатый и расспрашивал насчет пропавших вдруг соседей. Гули, к несчастью, в этот момент дома не оказалось, и потому блюститель остался в неведении относительно действительного положения вещей. Он вообще зарекся сюда приходить, наслушавшись всякого бреда от стриженного под ноль безнадежно хмельного Николая про нечистую силу, вулканы в туалете и зловещие лампочки. Потом объявился какой-то хмырь из домоуправления, повертелся возле дверей Бушуева и Ипполитыча и надолго скрылся в апартаментах Анны Григорьевны. Вышел оттуда он нетвердой походкой, поблескивая бегающими заплывшими глазками. Наконец, зажужжали и завертелись вокруг, как отвратительные навозные мухи, стриженные хлопцы с бычьими затылками — работники какого-то агентства по недвижимости. Эти вообще были безцеремонны: они вскрыли дверь Бушуева, сгребли его вещи в один угол и затеяли какой-то ремонт, застелив пол газетами и хозяйскими бумагами. Гуля буквально вырвал из рук краснолицего бритоголового хлопца коробку с Бушуевскими рукописями, которые тоже, похоже, вот-вот бы, да и пустили на подстилку…

“Хозяин-то вернется”, — пытался, было, урезонить нахалов Гуля. Но его вытолкали прочь, пообещав утроить “красивую жизнь”. Гуля вернулся к себе в комнату, поставил на стол Бушуевскую коробку и принялся усиленно думать о том, как решить столь некрасивую, неожиданно возникшую проблему…

Вечером он, сам не зная зачем, принялся разбирать архив Антона. Были там черновики каких-то прозаических творений, наброски, зарисовки. На самом дне Гуля наткнулся на старенькую общую тетрадь, на обложке которой было выведено черным фломастером: «Дневник». Гуля отодвинул, было, его в сторону, но когда уже ложился в постель, рука сама собой потянулась к тетради. «А ну, как чего узнаю, - успокоил он свою совесть, - может хоть что-то про Антона станет яснее…»

* * *

Из дневника Антона Бушуева,

15 апреля…

Утром я купил пельменей в полукилограммовой упаковке какого-то безсмысленного ядовитого цвета. В инструкции по их приготовлению было, очевидно, что-то напутано, потому как отсчет времени до готовности велено было вести с момента всплытия, но канальи никак не желали всплывать. Наружу перла какая-то отвратительная серая пена, всем своим видом отбивающая охоту к обеду. Было противно и смешно. Представил и себя этаким недотепой пельменем, слабо трепыхающимся на дне кастрюли и никак не желающим всплывать, согласно инструкции. Вообще-то, я более похож на дробину, которая всегда идет ко дну, поскольку изначально на это обречена. Ведь многие, коих я знаю, всплыли и отлично себя чувствуют. Лавируют себе на самом верху: такие аппетитные, распухшие от распирающих их жизненных соков и вполне готовые к употреблению…

Нет, определенно, мне эта инструкция не годится, не про меня она писана: не всплыву!