Ночной карнавал

— Великолепно!.. Божественно! — заорал граф, забил в ладоши, засвистел, как на скачках. — Верх непристойности!.. Я же всегда говорил, что эта девка… лучше нее нет в мире… барон… — Он обернулся и схватил его за руку. — Я отдаю вам вашу тысячу монет! Не глядите на нее так! Не отнимайте ее у меня!

— Как когда-то с моей Лили!.. Как когда-то с моей Лили!.. — блажила недуром на столе Мадлен, притопывая, вертясь, закидываясь назад и вздрагивая животом. Живот танцевал вместе с ней. И отдельно от нее. Он был живым существом. Загорелый, перламутровый, с мигающим непотребно Третьим Глазом, вспыхивающий мышцами то там, то сям, он говорил, он кричал жрущим и пьющим: вы все мои! Мои. Как когда-то с моей Лили. Вы со мной, как когда-то с Лили. С Мими. С Зизи. Нет. Вы со мной лучше, больше, глубже, чем с нею. Навечнее. Непобедимее. Я затмила всех ваших Диди и Нана. Я танцую, будто люблю каждого из вас. И вы сейчас, лишь закончится танец, пойдете за мною гурьбой. Как псы. Вытянув по ветру носы. Мучаясь. Стеная. Вожделея. Не зная, кто я. Принадлежа мне. Я ваша Царица. А вы мои вассалы. Мои слуги. Мои холопы. Смерды мои. И вы принадлежите мне. Как когда-то вашей Лили! Но вы мне не нужны. Ни один. И граф мне не нужен. И барон. И вы, богатые рожи. И вы, бьющие по струнам, остервенело дующие в медь бедняги музыканты. Мне никто не нужен.

Мне нужен только он.

Но его нет здесь, со мною.

И поэтому я танцую танец обольщения. Танец отмщения. Танец вожделения.

И вы будете вечно вожделеть. И никогда не овладеете.

Ибо овладеть вам не дано. Вы слабаки. Вы щенки. Вы тюхти и рохли. Вы раскормленные коты. Вы маменькины сынки. Вы, засыпанные горами денег по уши! Вам дела нет до Мадлен. Но она заставит вас иметь с ней дело. Она вытанцует себе дорогу выше и дальше. Все вверх и вверх. Вперед и вперед. Меня остановит только…

— Мадле-е-е-ен! — завизжал граф.

Барон быстрее молнии обернулся и заткнул ему рот рукой.

Граф сбросил его руку.

Музыканты бросили играть. Хохочущая, пляшущая на столе Мадлен остановилась, чуть не свалившись, отирая пот со лба и щек.

— Ну, что там еще за затычка? — крикнула она резко. — Вы портачи! Песня еще не закончилась!

Публика зароптала. Тромбонист выдул из тромбона пронзительную, как вопль зверя джунглей, длинную ноту.

— Барон, хоть вы мне и друг, но я бы попросил вас не лезть не в свою тарелку, — жестко сказал граф, сверкая глазами. — Эта женщина принадлежит мне. Я буду с вами стреляться, если захотите, но не отдам ее. Я хочу поставить ее на место. Она зарвалась. Она должна знать свой насест. Все женщины курицы. Она… просто… разноцветная курица. Ну, такая… знаете… пеструшка. С перьями зелеными, синими… золотыми… как павлин… Ее надо… ощипать… Вам не под силу. Это сделаю я. Мадлен!

Он рванул ее за руку. Она спрыгнула со стола, она поймал ее, укусил за ухо, поцеловал в висок, в губы, в мокрую шею.

— У тебя соленый, терпкий пот после танца, — прохрипел он ей в ухо, прижимая ее к себе.

Публика обступила их, подвывала, продолжая оборвавшуюся мелодию.

Начинался танец вожделения. Он был пострашнее, чем песня о Лили.

Люди приближались к ней, и она поняла, что они ее не отпустят.

Вот уже чьи-то руки схватили ее за талию. За бедро. Граф, крепко держа ее в объятиях, не отгонял наглецов. Напротив, он будто хотел выказать пропитанной желанием мужской толпе ее соблазнительные прелести. Что есть женщина? Дикая Лилит, прелестница. Красота — от Дьявола. Так утверждали все старые книги и старые бабки, что в Рус, что в Эроп. А бывает красота от Бога? Разве нет? Разве у Али была красота не от Бога? Разве у Стаси… нежной, русоволосой, с прозрачными лесными озерами сияющих глаз… была красота не от Бога?!

Что вы делаете, мерзкие рожи?!.. Вы мужчины… мужики… вы же все благородные… аристократы… вы… зачем?.. зачем?!

Мы аристократы, а ты покупной перстенечек. И нам любо будет, если ты налезешь нам на палец.

Граф крепко держал ее. С нее стащили чулки, пояс, кружево трусиков. Разрезали короткое платье столовым ножом от горловины до подола. Сдернули ажурное нижнее белье. Юнец с маслено блестевшим лицом подцепил ее рубашку на вилку, шутливо поднес ко рту, словно собирался откусить кусочек. Мужики выли, стонали, хрипло дышали. Граф повалил Мадлен на стол, на котором она только что танцевала, спиной прямо на фарфор тарелок, на хрусталь рюмок и бокалов. Тонкое стекло хрустнуло под тяжестью тела. Осколки впились Мадлен в кожу. Кровь, вытекавшая из-под ее лопаток, окрасила камчатную скатерть.

Граф раздвинул ей ноги и одною рукой, судорожно и грубо, освободил из-под тряпок орудье мужского труда и одним резким движеньем вбил в нее по рукоять.

— Я первый, — пробормотал он и задвигался в ней, и лицо его налилось красным, багровым. — Я всегда первый. Даже если я сто первый. О, блаженство! Почему ты не орешь?! Почему ты молчишь?! Ведь я делаю тебе больно! Больно!