Ночной карнавал

Со стен на нее глядели картины. Барон постарался на славу. Лучшие живописцы Пари, прогремевшие в Салонах и знаменитых галереях, поработали на него. Мадлен не знала ни одного имени. Не различала ударов прославленной кисти. Ей было все равно. Она медленно скользила взглядом по темным, тускло мерцающим звездными скоплениями красок парадным портретам — стоячие кружева воротников и брыжей, батист, торчащий из-за корсажа, переливы лилового атласа, нежно-желтого шелка, тяжелого ультрамаринового бархата платьев и накидок, плащей и шлейфов. Барон поставил перед художниками задачу: сотворить внутренность покоев высокородной семьи. Князь?.. граф?.. король?.. кто еще?.. — запросто могли бы жить здесь, пить персиковый бренди и марбургский коньяк вечерами, обводя глазами портреты предков на стенах. Кто они?.. Живописец их выдумал?.. Или ему позировали живые?.. Все равно. Все равно. Она шла мимо них, трогала подолы их платьев, их нежные, безвольно висящие вдоль складок бархата лилейные руки, пальцы, унизанные опаловыми и топазовыми перстнями. Женщины. Мужчины. Богачи. И я иду мимо вас, рядом с вами, и я трогаю вас, живых и мертвых. Господь с вами. А я, нищая Мадлен, туда же. Притворяюсь вашей сестрой. Кто я такая?.. Зачем меня взяли из моей слякоти и грязи и переселили сюда, в мир, где горят свечи в шандалах, где струятся складки атласа, где пишут кавалеры дамам изящные любовные письма?..

Мой хлеб был — ругань, злоба, насилие. А теперь я здесь. И даже не радуюсь. Грустно мне. Что мне делать с великолепием? Как я буду выдерживать его пуховые объятия?..

Мадлен подошла к книжному шкафу. Ого, вот это книг навалено! Как бревен в поленнице. Их читают люди. Почему она не читает книг? Потому что ей некогда было. То один подзаборный любовник, то другой. Лурд вечно вытрясал из нее деньги. «Деньги!.. Деньги!..» — вопил он, тормоша ее безжалостно, бил по щекам. Она уворачивалась, плакала. Потом, поздно ночью, вытурив наспех подцепленного, подвыпившего мастерового и пересчитав гроши, что он отсыпал ей после торопливого, впопыхах, тусклого соития, они ложились вместе на полосатый старый матрац, в котором летом осы свили гнездо — и зимой заблудшая оса нет-нет да и вылетала из грязной ватной пещерки! — и соединялись, безмолвно, безрадостно, жестоко, злобно, рьяно, пляша друг на друге танец мести, выкаблучиваясь в последних вывертах старой кадрили. Книги?! Какие там книги! Остаться бы живой на дне кастрюли, где варят тебя, сыплют приправу — корицу, кардамон, кинзу, укроп, перчик. Душистый черный перец черного снега. Высохшую зелень с берегов Зеленоглазой.

Мадлен вытащила одну книгу из шкафа, с натугой отодвинув стекло, перелистала, воткнула обратно в кожаную поленницу. Скучно. Жизнь — это не книги. Жизнь захлестнет сиянием и соленой волной все выдумки писак. Никогда она не будет читать книги! Сочинители их пишут из-за денег. Опять из-за денег. Чтобы заработать кучу денег. Порлучить хороший куш. А все сгорит. Все спалится в костре времени. Развеется пеплом по ветру. И ее живая, горячая плоть. И ее речные глаза и пшеничные волосы. И ветхие книжные страницы с буквами-жучками, пауками, ползущими неведомо куда. Бог никого не пощадит. Так зачем тогда люди делают все это?!

Она задрала голову и поглядела вверх. С потолка свисала громадная люстра. Ряды мелких, подробно отграненных капелек качались, чуть позванивая. Опрокинутый шатер, юрта вверх ногами, украшенная Рождественскими бирюльками. Шалаш Царей-волхвов. Мадлен вытянула губы трубочкой и дунула. Висюльки закачались пуще, легкий мелодичный, хрустальный звон наполнил комнату. Будто тысячи луговых колокольчиков зазвенели, купаясь в росе, поутру, после ночного дождя.

Она обводила непонимающим взглядом кресла. Диваны. Пуфики. Кушетки. Посреди гостиной стоял круглый стол, скатерть мела кистями паркет, на столе фарфоровой горой высился роскошный сервиз. Кто пьет из таких чашек чай?.. Цари?.. Она непременно разобьет. Дайте срок. Ей нельзя давать в руки столь хрупкие вещи. Она же грубая, неотесанная девка. Ее никто не учил пить из столь тонкостенных чашечек. Звенеть такими изящными — витая ручка вот-вот переломится — позолоченными ложечками, похожими на церковные свечки, на язычки темного пламени. Ах, душистый чай!.. Восток!.. Аромат… Она научится заваривать крепкий чай… подавать его, с милой улыбкой, гостю на фаянсовом блюдечке… класть туда, грациозно отставив мизинчик, долечку лимона… для вкуса, для терпкой кислоты… У вас кислоты и соли и горя не хватает в жизни, любезные — так вот же вам, чуть с горчинкой, едва с кислинкой, чтобы пощекотать там… глубоко… где, вы и сами не догадаетесь… и не надо вам догадываться… пейте, пейте, ешьте, дорогие гости…