Ночной карнавал

Сани везла наша любимая лошадь — Гнедышка. Мы обожали ее, подбегали к ней, целовали в морду, задавали ей овса. Гнедышка платила нам любовью — она катала нас на себе по отдельности и вдвоем, разрешала заплетать свой хвост в косичку, расчесывать золотистую гриву железным лошадиным гребнем, мыть и тереть себя щеткой-скребницей. Она стояла на краю широкой площади, впряженная в сани, и грустно глядела на нас синим сливовым глазом.

А площадь горела всеми цветами радуги! На сахарно-белом, в синь, снегу сверкали возы с каспийскими хамсами и урюком, вставали на дыбы молоденькие ахалтекинские и орловские лошадки, золотистые, вороные, красно-рыжие, плясали, высоко вскидывая колени под пышнотою юбок, девки в складчатых поневах, и глаз терялся в богатстве и сумашествии расцветок — тут были и ярославские молодухи в ярко-желтых шелковых, цыплячьих кофтах и алых шерстяных поясах, и мордовские девки в вышитых красным крестом рубахах, поверх которых мохнатились медвежьи и рысьи телогрейки, и костромские песельницы в ослепительных, синих с белым, сарафанах и круглых, как бочонки, киках и шамшурах, густо усаженных настоящими речными перлами и сердоликами, вытащенными ныряльщиками-пацанами из Волги и Неи; и красавицы-чувашки с Суры и Пьяны, в гремящих золотых и медных монистах, а одна плясала на снегу в черном наряде, да в монисте серебряном, в то время как ее товарки, окружив ее хороводом, горели на снегу турмалинами, так ослепительно розовы были их пошитые в виде мешков платья из отрезов, купленных на богатой ярмарке в Курмыше; и мурашкинские плясуньи, резво притопывающие ножками в сафьянных сапожках, одетые в кокетливые шубейки, сработанные из шкур убитых ими самими, отважными охотницами, лис и волков в лесах близ Сундовика; и казанские простоволосые татарочки с иссиня-черными кудрями, с висюльками вдоль щек — висели на лесках и били их по скулам в танце горошины алых рубинов и гранатов; и нижегородские хороводницы-водохлебицы, одинаково звучно голосящие и кондаки и ирмосы на хорах в храме, и плясовые и заплачные песни в миру; и, Боже, глаза мои разбегались, слепились, жмурились — на алмазно блестевшем сахаре снега катались с боку на бок, вставали на голову, показывали носы и рожки они! Скоморохи!

Я не видела таких безумных никогда, живя в селе. У нас колядовали, пели ночью под окнами, Бога за соседей молили, сладкий кусочек за молитву просили; а здесь!..

— Отец, Отец, они же разобьют себе голову!.. Шею сломают!.. Нешто можно так кувыркаться!..

— Не бойся, Линушка, они знают свое дело туго… они же скоморохи, и у них шеи из железа, а колени — из дерева!.. Им плясать не переплясать сто лет… им сносу нет…

Колядники шли с котомками, болтающимися у них за спинами и на животах, вокруг площади, гундосили псалмы и колядки, протягивали смеющимся людям лодки ладоней:

— Мир вам, мир вам, добрые люди!.. Мы несем вам кота на блюде… Мы несем вам в дом счастье и достаток — подайте Христа ради нам за ради колядок!..

Старший из колядников и вправду нес на широком деревянном подносе важно сидевшего дымчато-серого, толстого кота. Кот глядел на толпу кабошонами зеленых подозрительных глаз, изредка взмяукивал. Колядушник вздергивал поднос вверх — кот вцеплялся когтями в деревянную закраину, чтобы не свалиться, и глаза его становились угрюмо-бешеными, как у разгневанного воеводы.

А скоморохи неистовствовали! Они дудели в длинные дудки, наставляли дуду прямо в ухо прохожему и оглушали его зычным духовым вскриком; они звенели колокольчиками, привязанными к их мотающимся ниже колен, длиннющим рукавам, к щиколоткам, к шпорам сапог; рыжий веснушчатый парень, подпрыгивая на утоптанном снегу, с сумасшедшей силой ударял и ударял в бубен, кричал:

— Эй, Бог!.. Сойди с небес!.. Больно ты высоконько, Бог, залез!.. Погляди-ка, как людишки твои веселятся здесь!.. Хлеб наш насущный… даждь нам днесь!.. А я по бубну вдругорядь — хлесь!.. Хлесь!..

— Отец, — прошептала я, — они говорят, как поют…

— И ты тоже давай, — улыбнулся мне Царь. — Ты же скоморох. Ты же настоящий скоморох, Магдалинушка. Скоморошица!.. Пляши!.. Вот гуделка, сопелка, — он вытащил нехитрую музыку из кармана кителя, — а захочешь — выпроси у того, кто дудит в дуду, варган.

— Что это… варган?..

— Он тебе сам покажет. Ящичек такой. В виде большой скрипки. Он лежит у тебя на коленях, а ты щиплешь струны. Далеко на морозе музыка гудит!.. Далеко… Богу на небе слышно!..

Я схватила гуделку и сопелку. Дунула, губы свело холодом. Подбежала к дударю. Сестры и братец глядели на меня, онемев от восторга.

— Эй, дударь, — смело крикнула я, — дай твой варган позабавиться! Я не сломаю!

Он, покрутив башкой, вынул из-за пазухи деревянную черепаху со множеством туго натянутых струн и протянул мне.

— В струнах не запутаешься, девица-красавица?.. — подмигнул мне, дыхнул самогонным перегаром, запахом сена и яблока. — А дери их, как пожелаешь! Как душеньке угодно!.. А и оборвешь — не жалко!.. Святки!.. А и не отдавай варган, твой будет!.. Дарю!..

Я прижала дареную музыку к груди и втерлась в пляшущую толпу.