Ночной карнавал

Так она лежала рядом с мальчишкой, шофером, пацаном, в придорожном отеле, в согретой раскаленной сковородой кровати, а в окна тянуло февральским холодом с улицы, это февраль кончался, и тем дальше на юг они стремились, тем чаще попадался на склонах гор цветущий миндаль, тем зеленее глядели остриженные виноградные лозы, тем стремительнее вихрились водоворотами и омутами бешеные реки: страсть владела миром Юга, а они устали ехать и ехать, они спали, молодая шлюха и юный шофер, и во сне она легла на него, навалилась грудью, животом, и он чуть не задохнулся, проснулся и обнаружил, что она, забывшись, крепко спит, лежа поперек него; и он не шевельнулся, затаил дыхание, от страха и счастья не двигался, моля Бога, чтобы продлилось это счастье — лежать с молодой и красивой женщиной на дрянной постоялой постели, тихо, чтоб не проснулась, обнимать ее, — а ну как она проснется и подумает: эх, ты, какой же ты дурак, или ты бессильный, не обнял меня, не набросился с поцелуями, не взял меня силой, как всякую женщину берут, ведь она в бессознаньи этого хочет всегда, — но он не пошевелился, он берег и стерег ее сон, он забыл о машине на улице, о ворах-угонщиках, о сне, о карнавале, о Венециа, о возлюбленных Мадлен, которые хотят нелепо, непонятно зачем, перебить друг друга, — и кто же главный мухобой, кто последним будет смеяться, — забыл о еде, о питье, о деньгах, что он зарабатывал извозом у барона, чтобы обвенчаться с маленькой девочкой из предместья, ух, пироги она бесподобные печет, будет хорошей хозяйкой, а уж целуется как!.. без перерыва… — он все забыл, он чуял перед собой, на себе, в себе лишь эту волшебную женщину, от нее исходил нежный запах розы, запах счастья от спутанных золотых волос, он поднял осторожно, чуть слышно руку и погладил волосы нежнее прикосновения прозрачных крыльев стрекозы; вот, я ночевал с Мадлен на постоялом дворе, в одной постели, и я не тронул ее, не потому, что не мог, — исходил желанием и жаждой, и копье мое воинственно торчало, настоящий римский, италийский воин я был, жаркий и жесткий, — а потому, что она лежала девственной на мне, чистой, как чиста иорданская лилия, как чиста незабудка во полях, колодезная вода в деревенском ковше; и я нежно, тайно прижимал ее к себе, целовал воздух вокруг нее, молился за нее, не зная, кто она, как идет и проходит ее жизнь; я знал, что у нее есть манто из голубых норок, прелестный особняк, смешные позолоченные туфли на высоких каблуках, — такие носит каждая прачка или уличная певица, для пущей красы, — и еще знал: хозяин, что ни день, кладет ее в постель к новому идиоту, а для чего — не догадывался, мало ли целей у богатых и умных людей; а больше ничего не знал; и она погнала меня в Венециа, будто я был лошадь; и вот мы мчимся; и вот мы спим вместе, хоть она и хохотала над совместным, со мною, сном.

Спи, прекрасная. Спи, нежная. Я такой еще мальчонка. Глупый, дурачила. Женилка-то моя выросла, а сам я осел длинноухий. Был бы постарше — измял бы тебя, скрутил. Не могу. Музыку слышу. Может, за стеной?.. Музыка. Будто хрустальные колокольчики звенят. И хор поет. Чистый, светлый. Поет… слов не разберу. О днях прекрасных, людях богоравных.

И мы с тобой, женщина, тоже богоравные люди.

И мы сейчас в Эдеме. В Раю.

В затхлом бедняцком отельчике на краю дороги.

До Венециа близко.

Полдня пути.

Мадлен застонала во сне, перевернулась, лежа на парне.

Шофер сухими губами произнес молитву Божьей Матери и обнял лежащую на нем женщину так, как отец обнимает дитя.

Когда в стекла окон просачивался молочный топленый рассвет, он, не сомкнувший глаз, выполз из-под Мадлен, завернул ее в одеяло, закатал, как бревнышко, перекрестил.

И сам сел рядом с ней.

И разбудил, когда за дверью истошно закричала грубая горничная:

— Будете ли овечий сыр, господа!.. С зеленью!.. С луком!.. И кофе!.. Кофе в постель!..

Они не заметили, когда въехали в Венециа.