Ночной карнавал

— Узнаешь, дитя, узнаешь… Недолго ждать уже… Спи, уже вот и три бьют часы… А ночи в июле коротки, вот уже и рассвет скоро… Спи, глазок, спи, другой…

— А спи, третий?..

— Нету у тебя Третьего Глаза… и слава Богу…

Девочка уснула. Нянька прикорнула на топчане близ кроватки. Ветер отдувал тюлевые занавески. Дрова дотлевали в печке. Со стены глядела на спящих картина: двое, он и она, качаются на качелях, летний день, солнечные пятна ходят по их рукам, груди, соломенным шляпам, золотые кудри выбиваются из-под шляпки на румяные щеки женщины, синие глаза насквозь просвечены Солнцем, горят, как два сапфира, она крепко держится кулачками за веревки качелей, не сводит с возлюбленного глаз; мужчина, в русых усах и в бороде, в офицерском мундире, молодой и статный, радостно глядит на нее, белозубо улыбается ей; и так беспредельно счастливы они, что от их лиц идет свет, сиянье, пронзает годы, пронизывает века, достигает каморки, где спят девочка и старуха, и заливает ее в ночи таинственным мерцаньем, будто бы где-то рядом, под лавкой, под креслом, близ подпечка, горит светлячок, тлеет уголь, пылает упавшая с неба звезда. «СПАСИБО ТЕБЕ, МАДЛЕН», - написала я и отложила ручку.

Я сидела за столом одетая. За окном мерцал ночной Париж. Я решила свою судьбу сама.

Но что-то еще не давало мне покоя.

Я вспомнила, как Люська — я не раз читала ей, когда она прибегала ко мне, свеженаписанные кусочки романа, — все спрашивала меня, хитро прищуриваясь: «Ну хорошо, все здорово мелет тебе твоя мадам, а ты обрабатываешь еще лучше, а вот как бы ты закончила роман?.. Что, убили ее, и все?.. Обидно, знаешь ли, Аленка. Придумай что-нибудь. Ну, что она осталась жива. А этот ее Князь… давай с ним что-нибудь придумаем!..»

Давай, Люська. Мы же с тобой на чужбине. Нам надо придумать про возвращение Князя в Россию.

Давай мы с тобой сделаем так.

Сейчас, ночной Париж, подожди немного. Мы с Люськой вместе допишем мою первую и последнюю книгу.

Пусть подождут твои кафе, твои бистро, твои автозаправки, твои ночные парки, твои дансинги, твои скамейки на Елисейских Полях, в Тюильри, на Плас де ля Конкорд, в Монсо, пусть подождут карусели на Монмартре, близ Сакре-Кер; пусть подождут залитые огнями рестораны и угрюмые подъезды чужих холодных домов.

Мы с Люськой бросили Князя, а это негоже.

Он стоял долго под часами на Сен-Сезар. До утра.

Утром, когда он понял, услышал сердцем, что случилось, он вышел с загудевшего людьми и шумом вокзала на площадь.

Паровозы гудели, люди несли баулы, кошелки, саквояжи, чемоданы, иную поклажу. Он спокойно стоял на площади, ловя ноздрями воздух последнего дня февраля, полный гари, гула, запахов вокзальных безе и кофе из ближней кофейни, и смотрел в лица идущих, живых, живущих людей.

Они все жили на земле. А он?

Живой ли он теперь, или только одна оболочка останется от него, видимость и слышимость, а он сам отправится вслед за ней, туда, где нет ни печали, ни воздыханий, а жизнь бесконечная?

«Жена моя! Меня нет без тебя. Но я обещаю тебе, что я не убью себя от великого горя. Я стану жить на земле. Во имя тебя. Я спасу память о тебе. Я расскажу о тебе тем, кто сможет пронести эту память дальше, сберечь. У нас с тобой не родился ребенок — я женюсь на девушке, похожей на тебя, и назову нашу дочь твоим именем. Жизнь продолжается, и в оставшейся мне жизни я буду так же любить тебя, как любил, когда мы были вместе. Каждая улочка Пари будет мне напоминать о тебе. Я не смогу без слез смотреть на Большую Оперу… на опушки Булонского леса… идти по мостовым рю Делавар, рю Делакруа. У тебя было много любовников, а муж был один. И я вернусь в Рус один. В твою честь. Пусть лучше меня убьют там, чем здесь. Мне так будет легче».

Он вздохнул и вгляделся в лица людей. Почему на лицах людей такое оживление? Отчего гомонят, кричат, расхватывают у газетчиков газеты, выхватывают газетные мятые листки друг у друга эти сумасшедшие люди Пари?!