Ночной мороз

— Еще рано говорить о чем-то конкретном. Журналисты знают не меньше нашего. Конечно, в любом случае это трагедия. Жуткое дело… — Валманн отбросил полицейские словечки и с облегчением заговорил о несчастных случаях, смерти и самоубийстве так, как говорят простые люди на улице. — Вообще-то, мы тоже пытаемся разыскать Клауса и его сестру. Им ведь нужно сообщить об этом.

— Вот именно! — Ханс Людер вновь просиял. — Об этом я и собирался тебя попросить! Ты же мог бы помочь нам найти Дохляка и еще двоих. Вы, полицейские, постоянно кого-то разыскиваете, так ведь?

— Ну, не то что бы постоянно…

— Ты понял, о чем я!

— Я могу поспрашивать.

— Ты отличный парень! — А вот и похлопывание по спине. — Есть у тебя личный электронный адрес, куда я могу тебе написать про тех, кого мы не нашли? Во-первых, Мона… кажется, ее фамилия была тогда Аксельсен. С рыжими волосами. Гуманитарная девушка. И сложена божественно. Обидно потерять такую!

— Я посмотрю, что мы можем сделать, — ответил Валманн, завершая разговор и протягивая свою визитную карточку. Мону Аксельсен он тоже не особенно хорошо запомнил.

— И не забудь про шестнадцатое. Вечеринка будет в семь на Оддене. Помнишь, как гуляли шестнадцатого мая двадцать пять лет назад? В тот раз будет не хуже. По крайней мере, выпивка будет такая же убойная! Ты ведь тогда еще с кем-то так и заснул возле собора?..

— Кажется, нет…

— Подумай только — двадцать пять лет прошло…

— Мне пора идти. Иначе не успею пообедать. — Валманн приподнял пакет из «Севен-элевен» со сдобной булочкой и стаканом кофе. Кофе в столовой сегодня был на редкость неудачным.

— Двадцать пять лет — пролетели, будто и не было их, правда ведь? — Ханс Людер Хансен вошел в философский раж. — Оглянуться не успеешь, а тебе уже за сорок. Вот ты и стал практически престарелым…

— Ну, пока, Ханс Людер.

— Но это все не про тебя и не про меня, старик… — Теперь его взгляд остановился на здании, построенном Оддваром Стееном, где более двадцати лет назад повесили большие часы. На лице появилась тоска, словно именно эти часы были правильными а само время остановилось, как только их сняли. — Нам-то годы не страшны… — Внезапно его нижняя губа обвисла, став похожей на большую каплю, зажатую между массивными челюстями. Прохладный ветерок взлохматил завиток волос на лысеющей макушке. Казалось, он замерз в своем просторном шерстяном пиджаке.

В ответ Валманн лишь помахал рукой, одновременно чуть отойдя в сторону, чтобы избежать очередного похлопыванья по спине. Ему было о чем подумать.

Двадцать пять лет…

В последнее время он часто задумывался о возрасте. Точнее, о разнице в возрасте, а еще точнее — о двенадцатилетней разнице в возрасте и о том, как это может сказаться на отношениях. Однако именно сейчас ему пришло в голову совсем иное. Он вспомнил слова Трульсена на совещании в субботу утром: «Супруги Хаммерсенг, счастливо женатые в течение сорока одного года».

Сорок один год.

Трульсен был известен своей педантичностью: не «более сорока лет» или «около сорока лет», а сказал именно «сорок один год». И можно не сомневаться, что так оно и было. Почти столько, сколько он сам прожил на этом свете. Именно эта мысль и привела его в замешательство: почти столько, сколько прожил на свете их сын Клаус.

Почти, да не совсем. Пары лет не хватает.

Они учились в одном классе, значит, Клаусу сейчас сорок три года, как и Валманну. Следовательно, когда его родители поженились, Клаусу было два года. Сорок лет назад такое считалось выходящим за рамки приличий. Во всяком случае, в Хамаре. То есть идеальная супружеская жизнь четы Хаммерсенг началась с настоящего вызова общественности! И что настораживало еще сильнее: очевидно, никто об этом не знал. А ведь в маленьких городках до появления желтой прессы и телевидения с их рассказами о жизни красивых, богатых и знаменитых жители буквально питались подобными сплетнями, как они питались козьим сыром и пшеничным хлебом. Тем не менее Валманн не помнил, чтобы кто-то упоминал о том, что с датой рождения Клауса Дохляка что-то не так. Иначе об этом было бы всем известно. Местные острословы ни за что не упустили бы такой лакомый кусочек, и к Дохляку намертво приклеилась бы еще и кличка «ублюдок» — устаревшее название устаревшего греха, которое они непременно бы припомнили. Острословы, которые с изощренной изобретательностью превращали школьные годы Клауса Хаммерсенга в ад. Из-за которых он сам, Юнфинн Валманн, бывший приятель Клауса и друг его семьи, предпочел бы никогда не вспоминать о своих юношеских годах, но именно эти воспоминания мелькали у него перед глазами и никак не шли из головы каждый раз, когда он думал о смерти четы Хаммерсенг. Иначе говоря, постоянно.

9

— Вообще-то они были не очень богаты, Хаммерсенги…

На этот раз его остановил Трульсен — в тот момент, когда Валманн как раз пытался проскользнуть в свой кабинет, держа в руках пакет с завтраком.

— Ты ведь был знаком с ними, так? Не знаешь, случайно, за что стоило бы зацепиться, чтобы разыскать их детей?