Ночные бульвары

И мы пошли в бистро на углу и пили кофе, и она заказала мне бутерброд, и потом еще один, и еще один, и мы долго разговаривали, особенно я, – потому что после того, как долго не ел, становишься просто пьян от еды, – и не знаю, что именно я говорил: про Ван Гога и про абстрактное искусство, и про все такое прочее, – а под конец она мне сказала, что я явно много читал и видел, но все это перемешалось у меня в голове в кашу.

– Если у вас будет немного времени под вечер, заходите снова… Сходим на выставку. Увидите настоящее искусство.

Если у меня будет немного времени? У меня было столько времени, что я просто не знал, куда его девать, и еле дотерпел до шести, потому что ей не пришло в голову дать мне хотя бы два франка, а я был без сигарет и не мог даже взять пачку бумаги, чтобы курить окурки.

– На, закури! До окурков мы еще не дошли.

Марианна подала ему через плечо пачку.

– Ты догадлива. Мне действительно страшно захотелось курить, когда я вспомнил те бестабачные дни.

Он вдохнул обильный горький дым и приклеил сигарету себе на губу.

– Тебе не надоело то, что я рассказываю?

– Нисколько. Только я еще ничего интересного не слышала.

– Знаю я, чтó для тебя интересно.

– Ничего ты не знаешь. Продолжай.

– Выставка была – абстрактная мазня, но не без уменья. Художник видел краски и знал грамматику, но все они были – два-три приема, повторяемые до отвращения. Это то, что называется «иметь свой стиль». Человеком он, впрочем, оказался неплохим и позднее мы с ним подружились. И… Марианна!

– Да слышу, слышу.

– Марианна, эврика! У меня есть квартира.

Марианна спустила ноги с лавки и повернула голову:

– Тебе что, шесть часов нужно было, чтобы к этому открытию прийти?

– Перестань, главное, что у нас есть квартира. Виллочка Жана-Пьера, того самого художника.

– А где она, эта виллочка?

– Далековато. На Марне.

Марианна простонала и снова подняла ноги на сиденье.

– Шутник. Туда самое малое – десять километров. А я и двух пройти не смогу. Нет, тут умирать будем.

– Но это – чудесный домик. Со всем, что требуется. Это – моя мечта. И даже если там вдруг Жан-Пьер, то нам все равно достанется кухня. Но Жана-Пьера нет, а ключ – под плитой в саду.

– Кончай, не зли меня.

– Как я раньше не вспомнил, в «Нарциссе», пока еще метро работало.

– Да если бы и вспомнил, я бы с тобой не пошла. От «Нарцисса» я бы с тобой не пошла.

– А сейчас пойдешь?

– Ни в коем случае. Десять километров – ты сдурел. Возьмем что-нибудь теплое на Рынке на эти жалкие франки, которые я раздобыла. Потом рассветет, а как рассветет, увидим. Пусть только ноги у меня отдохнут еще немного.

– Своих я уже не ощущаю.

– Когда тронемся, увидишь… Давай, дорасскажи про страшную. Ты мне еще ничего не рассказал.

– Оставь ты эту страшную. Мне больше не рассказывается.

– Нет, рассказывай.

– Хорошо, но в двух словах. Дабы удовлетворить твое нечистое любопытство. Спали мы с ней вместе в тот же самый вечер. В гостинице. Номер оплатила, естественно, она. После сытного ужина. И двух бутылок вина. Оно-то и облегчило мне задачу. Потому что Жизель была страшна не только на лицо. Самка – длинная и плоская, как гладильная доска. И эта самка купила меня за цену, которую определила сама. За цену, которую даже не определяла. Я годился в морг, значит, цена мне была – кто сколько даст. Но Жизель была из общества – по крайней мере, из общества в некотором роде – и сделку следовало оформить в приличном виде, который бы не вызывал раздражения. Я получил студию на чердаке, два костюма, и мелкие деньги. Так похотливость самки приобретала вид меценатства. Бедный талант и щедрая покровительница. Вот и все.

– Не может быть, чтоб все.

– В общих чертах все. Из того, что тебя интересует, я имею в виду. А то, что интересует меня, – это то, что продал я не только свои ночи, а продал всего себя, до дна. Я не хочу сказать, что Жизель поставила мне условия: что делать и как рисовать. Все делалось намного незаметнее и подлее. Она просто втолкнула меня в некоторую среду и оставила там вариться. Вариться, пока не уварюсь до ее вкуса.

– Ты себе говоришь или мне? Ничего не понимаю из твоих великих фраз.

– Она меня впихнула в ту среду свихнувшихся художников и практичных торговцев; в те студии, где перед абстрактной пачкотней пили только скотч-виски и ничего другого, в те кафе, где мои разглагольствования об искусстве вызывали снисходительные усмешки или двумя фразами высокомерно обращались в прах. Впихнула меня и оставила вариться.

– Может быть, хотела сделать тебя пригодным для карьеры.

– Попала в точку. И она то же самое говорила. Хотя и не с твоим цинизмом. Только в жизни, знаешь, все сложнее и сейчас я тебе не дал бы гарантии, что ее действительно так заботила моя карьера. Хорошо бы, разумеется, было для ее самолюбия сделать из меня кого-нибудь, чтобы любовник у нее был не кто попало, а некто. Но, с другой стороны, где гарантия, что выплыв, я продолжу делить с ней постель? И она просто оставила меня вариться, и хотя никогда ни в чем со мной не соглашалась, предоставила мне делать то, что мне хочется, и говорить то, что мне вздумается.