Ночные голоса

Однако и в этом случае у человека должны были быть собственные заслуги, предпочтительно на низовом уровне и предпочтительно вне Москвы. За всеми такими делами весьма строго следил соответствующий Отдел ЦК, и там, в недрах его, и составлялись те таинственные списки, на основании которых столь же таинственные люди потом решали: достоин ты или нет быть выдвинутым наверх. Следовательно, закон был один: сиди и жди. Ну, а если не дождешься, если не заметили тебя — утрись и не ропщи.

Как жили люди в ЦК? Неплохо, прямо скажем, жили. Любое сито, любая система отбора имеет свои преимущества, и самое главное из них — калибр отбираемых людей. Предел, до которого человек мог быть спокоен за свое место, за свою зарплату и вообще за всю свою жизнь, здесь, в ЦК, был весьма высоким: ты мог быть полностью уверен, что если нет 95 процентов вероятности, что тебя надо пхнуть ногой, тебя никто не пхнет, никто не толкнет локтем, не обругает вслух, даже если ты в чем-то и неправ. Что ж, понятно, товарищ отвечает за свой участок, случайных людей здесь нет и не бывает, кто его знает, за какие заслуги его назначили сюда? Так что даже если и есть острое желание пхнуть его — в целях собственной же безопасности лучше воздержись. В любых же других учреждениях, как известно, эта вероятность начиналась и начинается у нас чуть ли не с нуля.

Но и в ЦК человек приобретал истинный вес и значение далеко не сразу и далеко не просто. Всерьез к тебе начинали относиться только лишь после шести-семи лет верной и беспорочной службы. Вот тогда ты делался подлинно «свой», т. е. наш, тяжелый, матерый мужик, который знает всех и которого знают все. И только к такому вот волкодаву заведующий его Отделом мог при очередной раздаче наград к какой-нибудь великой дате обратиться с непонятным чужаку, но абсолютно понятным и естественным среди «своих» вопросом:

— Иван Иваныч, ну, тебе что: «Веселых ребят» к празднику (так называли тогда орден «Знак почета») или месячный оклад?

И можно было быть заранее уверенным, что если это не мальчишка, не выскочка, а истинно свой, матерый человек, ответ будет только один:

— Ну, конечно, месячный оклад. Какой может быть разговор…

Как уходили люди из ЦК? О, по-разному уходили! Вот здесь разброс возможностей действительно был велик. В былые времена уходили и под конвоем, прямо на соседнюю Лубянку, и под домашний арест шли до выяснения своей судьбы, и с грохотом рушились вниз, в какую-нибудь Тмутаракань, и вверх выдвигались на какую-то другую должность ступенькой, а то и через две повыше, и вбок выталкивались — всякое могло быть. Но опять-таки даже в тех случаях, когда человек выдвигался вверх, в другое место, редко когда это была его собственная инициатива, а если все-таки по его личному желанию, то, как правило, лишь в результате длительной подготовки и тончайших закулисных маневров, требовавших великого терпения и поистине воловьей выдержки.

А если уж задумал сам уйти, как это было в моем случае, да еще всего лишь после двух лет службы (больше, каюсь, не выдержал), то это и вовсе расценивалось как чрезвычайное происшествие. Не любили тогда такой самодеятельности! И вовсе не безобидно не любили: если со скандалом, то вполне мог получить «волчий билет» на всю оставшуюся тебе жизнь.

Какие только истории, про какие только хитроумные способы как-то самому распорядиться своей судьбой я тогда не слышал… Но самым главным во всех таких случаях, если они имели успех, было непременное соблюдение двух основных принципов: во-первых, уход должен быть полюбовным, с согласия начальства и без всякого скандала, и, во-вторых, чтобы не создавать прецедента, он должен был быть на должность никак по рангу и по деньгам не ниже той, которую ты занимал в ЦК.

А самый, по-моему, блестящий, просто гениальный способ ухода по собственному желанию был придуман неким бедолагой — инструктором одного из отраслевых отделов ЦК, как раз незадолго до моего прихода в это учреждение. Имени этого великого человека не называю, пусть он будет просто Н. — вполне возможно, что он еще жив.

Перво-наперво, рассказывали, утром, сразу после бритья, на пустой желудок он, Н., заглотал из горла до дна непочатую бутылку водки и, не закусывая, так и поехал на работу на Старую площадь, — поехал, как обычно, в метро. Расчет был абсолютно верным: полчаса-сорок минут в метро, в качке, в духоте, в толкотне, было вполне достаточно, чтобы развезло с пол-литра хоть кого угодно. А он, Н., к тому же был небольшого росточка, худенький, некрепкий здоровьем — много ли такому надо было, чтобы развезло?

Дальше наступил самый ответственный момент. Уже покачиваясь, но все еще цепко сжимая в руке ручку своего толстенного портфеля, он, ведомый многолетним инстинктом, безошибочно отыскал из многих цековских подъездов свой и, предъявив бордовый сафьяновый пропуск дежурному лейтенанту, благополучно миновал контрольный пост… Но дальше не пошел! А сел прямо на пол рядом с лейтенантом, поставил портфель между ног, свесил свою буйную голову на грудь и… горько, но молча заплакал.