Ночные грехи

— Работа есть работа, — шептал он, щекоча губами ее шею. — Что происходит между нами в постели, не имеет никакого отношения к ней. Эта гнилая ночь, тухлое дело, ужасный мотель — почему мы не можем, по крайней мере, заняться этим? Гмм? Почему мы не можем доставить друг другу немного удовольствия? — Он задержал руки на ее животе, нежно массируя его кончиками пальцев, пробуждая в ней огонь.

— Уходи, — сказала Меган. Она не хотела нежности. Что-то другое она, возможно, отразила бы, но против нежности у нее не было защиты. Помоги ей Бог, потому что она не могла защититься от того, чего жаждала всю свою жизнь. — Уходи! — сказала она, задыхаясь.

— Нет, — прошептал он, проводя кончиком языка у нее за ухом.

— Убирайся! — закричала Меган, призвав себе на помощь весь свой гнев. — Исчезни!

— Нет. — Митч притянул ее так близко, что она не могла ни причинить ему боль, ни увернуться от него. — Не сейчас. И не так.

— Будь ты проклят! — пробормотала она у него на груди, ее голос ломался, слезы рвались наружу, обида душила ее. Она боролась с ним, пытаясь его пнуть, но сердце явно не желало участвовать в таком сражении.

Митч приподнял ее подбородок так, что у нее не было реального выбора, кроме как смотреть на него.

— Пожалуйста, не отводи глаза и скажи, что не хочешь этого, — приказал он мрачно, его дыхание все более затруднялось, когда желание теплой и тяжелой волной накатывало в паху.

Меган впилась в него взглядом, ненавидя свое тело за горячее желание устремиться к нему навстречу.

— Я не хочу этого, — сказала она вызывающе.

Его ноздри раздувались от ярости. Янтарный огонь вспыхнул в глазах.

— Лгунья! — сказал он, отпустив ее.

Меган долго стояла рядом с кроватью после того, как за ним захлопнулась дверь, понимая, что вряд ли после его слов она будет в состоянии спокойно уснуть.

День 5-й

12.11

— 9 °C

— Мик говорит, что заработает сто тысяч в этом году.

— Хорошо для Мика. — А ты не спрашивал своего любимого сына, почему он никогда не посылает тебе ни цента, когда отлично знает, что ты ешь бобы и сардельки только два раза в неделю, потому что твоя пенсия не резиновая, а дочь, которая оплачивает половину твоих счетов, — просто полицейский и получает дерьмо по сравнению с успешным инвестиционным брокером из Лос-Анджелеса?

Меган не задала вопрос. Ответ она знала сама. Они проходили этот сценарий не единожды. И это ни разу не делало ее обиду меньше, а только повышало кровяное давление у Нила. Тем не менее она никогда не переставала удивляться, что ребенок, которого отец по-прежнему любил до безумия и которым до сих пор хвастался, проявлял слишком малую о нем заботу, в то время как она, нежелательное напоминание о неверной Морин, ребенок, который вырос один в стороне от каких-либо забот Нила О’Мэлли, была единственным человеком, который оставался рядом, прикованный цепью к воспоминаниям, которые она ненавидела, и к человеку, который никогда не любил ее.

Как если бы это отвлекло ее от воспоминаний, она обвела взглядом крошечную кухню с ярко-бирюзовыми стенами и потрогала занавески, которые оказались слишком жесткими от многолетнего подкрахмаливания и переносимого по воздуху жира. Она ненавидела эту комнату с ее дешевыми, обшарпанными белыми шкафами с оловянными ручками и огромной, потемневшей от времени чугунной мойкой. Она ненавидела запах сала и сигарет, ненавидела серый линолеум, и стол с хромированными ножками, и стулья, на которых сидел ее отец. Это было уродливое место, безжизненное и холодное, в некотором роде ничем не отличающееся от ее отца.

Не то чтобы Нил О’Мэлли был физически уродлив. Его черты лица заострились, но когда-то он был красив. Его глаза походили на голубые бриллианты, но время и невзгоды стерли их блеск, так же как не пощадили и цвет его волос, и энергию его тела. Человек, которого Меган помнила как сгусток мышц в синей форме полицейского, как-то съежился и, казалось, стал меньше ростом. Его правая рука дрожала, когда он подносил ко рту стакан с выпивкой.

Меган размешивала густую заправку для соуса в жаровне на старой газовой плите. Для тушеной баранины. То же самое она готовила всегда, когда навещала отца по воскресеньям, — не потому, что ей нравилась баранина, а потому, что Нил будет ворчать на что-нибудь другое. Не дай бог ей сделать что-то, что может вызвать у него недовольство. Она фыркнула при этой мысли. Как будто она никогда в жизни не делала того, что было ему приятно.