Ночные любимцы

«Видишь ли, старик, — сказал Покровскому красавец в меховой жилетке, расшитой узорами, — я по убеждениям славянофил и авангардист». — «Да?» — спросил Покровский с искреннейшим удивлением, пытаясь представить себе воочию подобное сочетание, сего козлоконя натюрель. «Я считаю, — продолжал красавец (живопись у него была жуткая, особенно страшными казались Покровскому ангелы), — что мы должны возродить русскую идею». Три богатыря с полотна авангардиста-славянофила тоже не отличались живописностью, снизу нарисовано с размахом и с претензией, рисует плохо, посередке грязно-серым с подкраскою всей прочей гаммой прописано, а сверху набрызгано из пульфона и вручную лазури и золота, бр-р-р! Красавец убеждал Покровского, что, поскольку Покровский русский человек, должен он поддерживать русскую идею. Покровский терпеливо слушал, потом устал и спросил — а что такое русская идея? Красавец сначала опешил, потом сказал — это каждый ребенок понимает без слов; неужели у Покровского нет представления своего о русской идее? «Есть, — сказал Покровский. — Метель». Выпив чашку чая, красавец ушел, довольный, хотя Покровский и сказал ему — зря он на произведение бронзой брызгает и бирюзовой автомобильной эмалью. «А это я, как в иконе, для представления о вечном нетленном свете». Покровский смолчал.

Работал он много. Ему очень мешали приходящие. Не только с живописью ходили, а поговорить, пожаловаться, случаи рассказывали, биографии, почему-то ждали совета, все это как бы обучало его терпению, он так любил тишину, одиночество, чтение, от которых его все время отвлекали. Общежитие, в полном смысле слова, было общим житием. Иногда Покровский не спал по ночам, дабы почувствовать себя в спасительном уединении, почитать, подумать. Порой ночью поднимался он в живописную мастерскую, чтобы поработать одному (группа сиживала, полуночничая, перед подачей, он тогда отсутствовал, успевая продвинуть свой сюжет раньше). Ему случалось заставать за подрамником Мансура, который тоже любил оставаться с произведением с глазу на глаз; болтать они оба были не горазды и друг другу не мешали, словом перекидывались в краткие перекуры. «Мансур, — сказал Покровский во время перекура, — меня обвинили в том, что я не понимаю русской идеи». — «А зачем тебе ее понимать? Ты и так русский, сией идеи образ явленный, дорогой; пусть ее шпионы иностранные понимают и зарубежные этнографы. Не твое это дело. Тебе не кажется, что вот там вместо умбры следовало взять сепию?» — «Возможно, — отвечал Покровский. — Ты никогда не слыхал, как Кузя, в подпитии идя в гости, отвечает на вопрос из-за двери: «Кто там?» — «Не ваше собачье дело»». — «Это ты мне про сепию?» — «Нет, это я про себя и про русскую идею».

За бессонные ночи и за привычку работать без отдыха Покровский периодически расплачивался двумя-тремя днями полной апатии, почти депрессии; он валился без сил; стоило ему в компании, случайно собравшейся в комнате в такой день, пропустить рюмочку, как пьянел он в дым и засыпал часов на десять-двенадцать; люди, плохо его знавшие, считали такие его дни обыкновенным запоем. Хотя подобные состояния возвращались периодически, они не объяснялись циклофреническим или еще каким-либо психиатрическим синдромом; просто он тратил всё, все силы, всю энергию и непонятным образом в подобных паузах, в пустоте, восстанавливался, обретая вновь свою почти фантастическую работоспособность. «Ты немножко Фантомас, Покровски, — говорил Дьердь, сосед по площадке общежитийной лестницы, — ты чуть-чуть Фантомас».

В дни простоя и слабости у него обострялся слух, странный слух на людей, на будущее, свойства гадалки, которые он скрывал. Он узнавал из ничего, черпал информацию из воздуха, ниоткуда; а вместе с «многими знаниями» получал свою дозу «многой печали». Покровский грезил наяву, и грезы были об отдельных судьбах и о судьбах групп, карассов, чуть ли не поколений целиком. Однажды, лежа в своем полузабытьи, под звуки танго из одной из соседних комнат, он вдруг понял совершенно алевтин и аделин, этих маленьких монмартровских грешниц и мессалин, со всем их почти наивным, почти невинным, почти романтическим развратом, проистекавшим не от извращенности, а от полноты жизни, от полноты любви к материальному слою мира, когда звенит ее нота во всем, в гобеленах, выходящих из-под пальцев, в фаршированных куропатках, коих нищие студентки периодически готовили на кухне и чьи ароматы заставляли Коменданта с ненавистью вдыхать буржуазный запах роскошества, в уюте каждого уголка женского общежития, в непохожести, неказенности, изобретательности этого уюта, в самодельных одежонках и прическах, и все удается, и существо наполнено током жизни, и достаточно чуть ли не любому дотронуться до кончиков розовых ноготков, чтобы заискрило. Конечно, и обывателя, этого ханжу, эпатировали, то есть и теорию подвели, но, по счастью, дело было не в теории.