Ночные любимцы

— Ну, как же… Вы судьба наша. Я ведь вам благодарна должна быть за вторую жизнь, да? а я все о той, первой, меня в этой как бы и вовсе нет. Вы не представляете, как я мучилась все годы. Не представляете. И ведь рядом с ним жила, а не узнала. Убила его во второй раз. Молчите, я знаю, что вы скажете. Расстреливала его не я, да и сегодня оступился он случайно. Только в тот раз я его в заговор-то втянула; а и в этот раз мой был «смит-и-вессон». А молодой человек, я только сейчас поняла, напоминал одного из конвоиров, тех, с берега. Николай Федорович, видать, потому его ненавидел.

— Молодого человека, — медленно сказал Маленький, — он из-за меня убил. Открытие мое оберегал. Все, Адельгейда, хватит, идемте, вынем из картотеки его карточку.

— Спасибо вам, спасибо… — залепетала было она, отирая слезы.

— Да что вы, правда, вы не крепостная перед барином, бросьте.

Она подивилась, как легко нашел Маленький карточку.

Печная дверца скрипнула, чиркнула спичка, занялось огнем, рассыпалось прахом.

— Как же я теперь буду жить без него?

— Что делать, придется.

— Кто вам будет помогать?

— Найду кого-нибудь. Костомаров поможет или Гаджиев. У них ученики есть.

— Лучше Костомаров, — сказала она. — Да вам виднее, а мне и вовсе все равно.

К утру привиделась ей одна из предпраздничных ночей; дождавшись, когда дети уснут, входили они с мужем и на стульях у кроваток раскладывали подарки. Большим мальчикам дарили в открытую, а сестренок и младшенького ждали утренние сюрпризы: пахнущие лаком куклы в атласных платьях, глаза закрываются, ямочки на щеках; разноцветный клоун с носом-пупочкой; новое лото, маленький глобус, умещающийся на ладони и — о, чудо! — открывающийся (коробочка для ластика), краски, альбомы.

Она подкарауливала за дверью их крики восторга. Их утренние крики восторга. На этот раз ей не удалось услышать их счастливые выкрики: сон сморил ее.

Глава тридцатая

Адельгейда не хочет ставить самовар. — Лара задает вопросы. — Ирисы. — Дитя.

Адельгейда пробудилась одетая, — впервые в этой жизни. В той она спала одетая после ареста. Между арестом и Обью.

Прежде, вставая, она ставила самовар. Готовила завтрак Николаю Федоровичу. Неузнанному своему любимцу. Проснувшись, она подумала: не ведала, не ведала о своем счастье, а теперь оказалось — была счастлива. Все-таки не зря она старалась сделать дом-близнец похожим на тогдашний их дом. Был смысл в ее действиях, неведомый ей.

Она стала вспоминать Николая Федоровича с поправкой на нынешнее свое знание о нем. Сразу вспомнила, как вместе смотрели они во МХАТе «Дни Турбиных».

В окно стучала Лара.

— Адельгейда, вы не знаете, куда делся наш Робинзон из лачуги?

— Доброе утро, дорогая. Понятия не имею.

— А Николай Федорович не в курсе?

— Николай Федорович вчера уехал в город по делам. Кажется, на какую-то конференцию. Может быть, надолго. Он мне записку оставил, я еще не читала. Знаю только то, что на словах сказал. О молодом человеке речи не было.

Говоря, Адельгейда подивилась только что приобретенной способности лгать легко, непринужденно, естественным голосом.

— Адельгейда, — услышала она голосок Лары в другом окне, — у вас ирисы расцвели! Ночью расцвели. Чудо! Всех трех цветов: и желтые, и темно-лиловые, и лазоревые.

— Я вам потом букет подарю, — сказала Адельгейда, опускаясь на табуретку.

Ирисы. Она их сажала и прежде, их все любили, вся семья: и муж, и старшие, и младшие.

Она было взялась за самовар, да раздумала: «Зачем?»

По привычке стала причесываться, ох уж эта немецкая опрятность, ну, причешись, вспомни о шпильках, раба Божия Ангелина, причесаться не забыла, а утренняя молитва где?

В середине дня пришел Маленький, застал ее в комнате, где и в яркие солнечные дни жила полутьма; сидя у открытого окна (ветер трепал занавески кисейные), она бесцельно глядела на залив, на воду на горизонт, никуда.

— Адельгейда, придется к вечеру протопить печь, воду вскипятить.

— Зачем? — спросила она.

— Вам к ночи жильца привезут.

— Вашего нового помощника?

— Нет. Ребенка. Грудного.

— Господи. Опять краденого?

— Да какого краденого. Мать отказалась. Потенциальный детдомовец. Что тут расспрашивать.

— Я не собираюсь вас расспрашивать. Я и Николая Федоровича не расспрашивала никогда.

Ожив, она намыла полы, постелила крахмальную скатерть, застелила малюсенький диванчик в углу за печкой, и печь протопила, и самовар вскипятила, и погремушки припрятанные с чердака принесла. Подумав немного, оглядевшись, сходила она в сад, поставила на стол букет ирисов.

Привезли его к ночи. Пошептались, разошлись, машина отъехала.

Теперь их в доме было двое. Снова двое.

Сперва он спал. Она сидела рядом, глядела благоговейно.