Ночные любимцы

Когда мы прибыли, три пожарные машины уже были на месте. Плюс любопытствующие, творящие свои устные предания, свое произведение, вот именно увидевшее свет, но как бы без фиксации. Профессор остался в машине. Братья со сдавленными стонами ринулись во двор. Я некоторое время посидел с Юрием Николаевичем, мы помолчали, потом и я пошел во двор через ряды зрителей и борющихся со шлангом или пожарным рукавом пожарников, напоминающих о Лаокооне. Полквартиры выгорело дотла. Пожарные разворотили паркет своими орудиями — пиками? топориками? алебардами? ледорубами? Клочья пены. Потоки грязной воды. Вид у близнецов был такой, словно они уже побывали на том свете: заострившиеся носы, запавшие глаза, голубые губы, бледные лица; давно не видал я, чтобы люди так убивались в наше ко всему привычное время. Эммануил Семенович раскачивался из стороны в сторону сжав руками виски. Я подошел к Валериану Семеновичу и увидел взаправдашние слезы, стираемые белыми некогда перчатками, потеки размазанной по щекам копоти. Братья как бы внезапно потеряли огромную семью; столики маркетри, картины в золоченых рамах, кресла на львиных лапах представляли для них совершенно не то, что для меня; мне вдруг стало стыдно и странно, что мне абсолютно чихать было на тетушкино наследство, воображение мое не вмещало ни искусствоведческих порывов, ни трепета перед красотами музейных реликвий прошлого, ни этих самых гипотетических предков, десятков людей, из следов прикосновений которых, дыхания, царапин на шкуре древесины состояла «патина времени». Я не мог разделить горя коллекционеров; мое тупое равнодушие было еще более неуместно, чем интерес собравшихся поглазеть, в общем-то все-таки живой интерес. Я ушел.

Машины Юрия Николаевича и след простыл. В доме моем на вешалке было пусто. По дороге домой я стал нервничать, очень обеспокоившись — что же мне теперь делать с Зоиными вещами, ее чемоданом и с драгоценностями повесившегося? То есть опять во мне проснулась дремлющая и взявшаяся невесть откуда психология преступника. Но ни чемодана, ни шкатулки я не обнаружил. Вторые ключи лежали на кухонном столе. Вскоре завел я новую записную книжку, и телефоны братьев и Юрия Николаевича переписывать в нее не стал.

Много позже наткнулся я на цитату Гёте, в коей говорил он о людях, раздражающихся без меры при виде человека, одетого в алое пальто в пасмурную погоду. Я вспомнил, что близнецы, несомненно, относились к этим гетевским раздражающимся; и еще я подумал, что в наших местах, полных тумана, снега, слякоти, морока и мороки, где народ норовит одеться в серое, черное, защитное, слиться с затерханными фасадами и бесцветной жизнью, подобных людей должно быть большинство, потому как дожились мы до такой точки, что любая нежить нас поживее, а существование, скажем, Африки или какого-нибудь Лазурного берега для нас прямое оскорбление и смертная тоска.

КЛИПЫ

Среди моих знакомых инопланетян были и пришельцы из других Галактик. Они очень удачно и успешно притворялись людьми. Мне кажется, их настольной книгой (хотя они тщательно это скрывали) была «Моя жизнь в искусстве» К. С. Станиславского. Я втайне восторгалась их мужеством; представьте себе, что вы учитесь в театральном институте или в институте культуры и отдыха и играете этюд очередной, в котором предложено вам быть огурцом (в частности, плетете вы про зреющие семечки и про бродящие в вас соки); а теперь вообразите, что вам предложено быть огурцом неделю; год; две пятилетки; каково? А огурцом человеку, доложу я вам, гораздо легче состоять, чем человеком нечеловеку. Это аксиома. Труднее всего, конечно, образцам из другой галактики не жабры или щупальца скрыть, а умственные способности. Пластическая метаморфоза — дело наживное, даже и в наших палестинах занюханных и ойкуменах дурацких наличествуют рудименты ее, т. е., культуризм, бодибилдинг, диета (то, на чем сидят, из пяти букв, кроссворд) и пластическая хирургия (да, да, вот растолкайте и экзаменуйте: достижения цивилизации? — не дрогнув, отрапортую: пластическая хирургия и пластиковая бомба!). А вот всё время делать вид, что не только ни мыслишки ничьей прочитать не можешь, но и у самого-то полторы, да и те едва по слогам с помощью логопеда, — это нечто запредельное. Но, признаться, хоть втайне я и восторгалась и от души сочувствовала, мелькало: а что ты вообще тут делаешь, исследователь хренов, я тебе не мышь, ты мне сам морская свинка.