Ночные окна. Похищение из сарая

— По идее, достаточно было бы и этого, чтобы поставить на мне клеймо, — ответил физик, взглянув на колышащуюся занавеску. — Я пытался всячески загладить свою вину перед другом. Мальчишки устроили мне обструкцию, даже побили. Но больнее всего мне было от того презрения… нет, от той жалости, с которой смотрел на меня теперь этот заика, мой бывший друг. Чтобы наказать себя, я взял и сиганул с крыши сарая на угольную кучу. Сломал ногу, шейку бедра. — Тарасевич постучал по полу сандаловой тростью. — Хожу вот теперь с палкой. А он… По-моему, он на всю жизнь остался «испуганным человеком». Из него ничего путного не вышло, я узнавал. Он так и не примирился со мной. Не я ли определил его жребий в этом мире? Доктор, почему я до сих пор помню об этом?

— Потому что он в какой-то мере определил и ваш жребий, — отозвался я. — Вы сполна расплатились друг с другом. Но не будем об этом слишком долго рассуждать. Жестокость, милосердие, страх, дружба, предательство — все это с нами всю жизнь, тянется именно из детства. Послушайте, что я недавно прочел в одной умной книге. Это легенда. Во втором, примерно веке жил раннехристианский врачеватель. Звали его Павлин. Павлин Милосердный, поскольку отдавал ближним и нищим все, что имел, лечил бескорыстно, но власть его не любила. А в особенности завистливый сосед. Павлин содержал в своем доме приют для убогих детей. Однажды встретил он на дороге слепого мальчугана. Естественно, привел его с собой — места всем хватит. Мальчик оказался прорицателем, умел внутренним взором видеть то, что недоступно зрячим. Может быть, именно поэтому его стали обижать в приюте другие дети. Вы сами знаете, как они бывают жестоки.

— О да, — кивнул Тарасевич. — На себе испытал.

— Сосед хотел взять жилище Павлина за долги. И в конце концов своего добился. А надо заметить, что слепой мальчик предрек этому городу многие беды. Вскоре действительно случились и мор, и голод, и большие пожары. Ослепленные гневом жители схватили Павлина, который сделал для них так много добра, и мальчика. Подстрекаемые соседом, они сначала хотели их растерзать, но потом все же одумались и продали обоих в рабство, в соседнюю страну. Сосед вселился в жилище Павлина и выбросил убогих детей вон.

За окнами библиотеки ярко сверкнула молния, яростно прогрохотал гром. Занавеска на открытой двери взметнулась вверх, и мне почудилась в глубине парка фигура. Будто бы неподвижная, но преломившаяся в ослепительном свете.

— Беды, обрушившиеся на город, были еще ужаснее, — продолжил я, оторвав взгляд от темного проема двери. — Прошло несколько лет. Жители решили выкупить Павлина Милосердного обратно. Он явился в рубище, ему вернули жилье, вещи. Наказали завистливого соседа. Павлин продолжал врачевать, собирать возле себя нищих детей. Между тем в соседнем государстве подрастал мальчик. Он уже не был слепым, неожиданно прозрел. Но вместе с вернувшимся к нему зрением — потерял дар пророчества. Увидев мир таким, каков он есть, он добился власти, стал правителем этого государства. И двинул войска на город Павлина Милосердного. На дороге, пытаясь остановить войну, встал врачеватель. Юноша-правитель не узнал его. Или не захотел признать. Но и убивать его не стал. Он просто ослепил Павлина.

— Странная притча, — произнес Тарасевич, видя, что я умолк. — И это все?

— Чего же более? Может, я что-то и упустил, но, думаю, достаточно. Tyт вам и милосердие, и жестокость, и предательство. Прозрение истины и духовная слепота. Война, деньги, зависть. Как в жизни. Как в нашей с вами, Евгений Львович, жизни, другой нет.

— А счастье? — спросил он. — С ним-то как? Ни у кого в вашей истории его не было. Ведь жертвенность — самообман, та же гордыня. Павлину Милосердному надо было бы держать слепого мальчугана на цепи в подвале, чтобы тот не злил жителей города своими высказываниями. А соседа ночью подкараулить и ухайдокать лопатой, чтобы не мешал больше медицинским работникам.

Я раскрыл томик Шамфора на заложенной странице, прочитал:

— Счастье — вещь нелегкая, его очень трудно найти внутри себя и невозможно обнаружить где-либо в ином месте.

— Это правда. Что ж, пожалуй, пойду.

Тарасевич встал, окинул взглядом библиотеку, стеллажи с книгами, колышущуюся занавеску на двери в парк и добавил:

— Лучшего места для убийства подыскать трудно.

Потом ушел, постукивая сандаловой тростью по полу.

Продолжить чтение мне не удалось. Через несколько минут явился новый гость.

Вернее, это была гостья. В библиотеку осторожно заглянула голова, крашенная басмой, пудрой, белилами и румянами, со вставной челюстью и пластическим носом.

— Можно? — спросила Лариса Сергеевна Харченко, подслеповато щурясь. Очков она не носила, хотя постоянно на что-либо натыкалась. Вот и теперь, услышав мой голос, она направилась не ко мне, а к соседнему столу, на котором стоял гипсовый бюст Марка Аврелия. К слову сказать, очень на меня похожий. Так, по крайней мере, утверждала моя жена Анастасия: его лицо всегда спокойно и в горе, и в радости.