Ночные проповеди

Уокер с Кэмпбеллом переглянулись, затем посмотрели на инспектора.

– Такой робот есть, – заверил Джон Ричард. – А у вас есть кто-нибудь, кто способен зайти на молитвенное собрание и не выглядеть как переодетый коп?

– Как ни странно, есть, – ответил Фергюсон.

На этот раз он пошел с планом к Макоули. Тот внимательно выслушал.

– Кажется, нам это не повредит, – заключил он. – Конечно, не слишком приятно, когда парень из ФБР сам все подчищает и нас оставляет не у дел. Как бы оно сегодня вечером ни обернулось, я пошлю к нашим новозеландским друзьям человека, способного основательно подоить этого Кэмпбелла. Кого-нибудь знакомого с обстоятельствами дела, но не занятого срочными делами. – Макоули грыз ноготь, глядя в планшет. – Ага, нашел! Двинутый Казах. Как думаешь, он подойдет?

– Я думаю, это идеальная кандидатура, сэр, – заверил Фергюсон, изо всех сил стараясь сохранить серьезное выражение лица.

– Отлично, – резюмировал Маколи, делая пометку. – А теперь иди и договаривайся со своей богомолкой.

Этим вечером в 19:32 Грейс Мазвабо вышла на станции Линлитгоу, прошла через нее, спустилась по длинной насыпи на Хай-стрит, затем свернула на Сент-Майклз-Уинд. Через несколько метров она остановилась у двери, на которой висел листок ламинированной бумаги. Профессор встряхнула зонтик, сложила его, поправила большую соломенную шляпу и вошла без стука. За дверью оказался зал с голыми стенами, пятью-шестью рядами кресел, почти сплошь занятых, кафедрой и большим экраном. Грейс узнала в человеке за кафедрой Джона Ливингстона, кивнула ему, будто извиняясь за опоздание, и уселась на задний ряд. На нее посмотрели, оборачиваясь, – она улыбнулась. В ответ никто не улыбнулся, но любопытствующие отвернулись обратно: в ней увидели хоть и незнакомца, но не чужака.

Она сидела, закрыв глаза и склонив голову, пока Джон Ливингстон возносил молитву, открывая собрание, затем выпрямилась, смотря на молодого парня, вещавшего с экрана. Казалось, Джон Ричард Кэмпбелл глядел прямо на нее. Возможно, так и было – ведь к нему шел сигнал с очков Мазвабо.

– Друзья мои! – начал он. – Настало время тяжких испытаний. Но не сомневайтесь – они нам во благо. Ибо сказано, что все обращается во благо для тех, кто любит Господа своего. Ибо все сотворено Господом в себе и для себя, даже злые для дней зла их. Наши враги утешают себя ложью. Лгут они, что мы, верующие, веруем ради покоя, обманывая себя, и лишь они, отступники и неверующие, по-настоящему сильны и могут встать против Вселенной, как она есть.

Что за глупцы они! Утвердил глупец в сердце своем, что Бога нет, – и в том находит лживое утешение и покой. Безумцы! Они считают, что атеизм, скептицизм и нигилизм показывают их мужество перед лицом правды. Но воистину доктрины эти – для слабых и сентиментальных. Милостью Господней именно нам даровано истинное мужество, чтобы встать лицом к лицу с правдой. А правда такова: все сотворено Господом в себе и для себя! Что мы имеем в виду, говоря это? Да то, что Он все сотворил к вящей славе Своей! А слава Его – вечное явление всех Его свойств. Явлены Его милость спасенным, правосудие падшим, кто пребудет вечность сосудом гнева Его, чтобы явить всей вечности осуждение Им зла и ненависть Его ко греху.

Безбожные верят, что дети, погибшие при недавнем жутком теракте, во всяком случае, «упокоились» навеки. Церкви-отступники скажут своим конгрегациям, что эти дети – на «небесах». Нет, друзья мои, нет! Они – в руках Бога живого, кто одной рукою держит их над геенной, а другою исполняет над ними мучительную кару. Ибо страшно попасть в руки Бога живого!

И сколько еще погибло? Без счета! Спаслись лишь немногие, погибли миллионы, миллиарды. Все жившие вне ковенанта, все нарушившие его, все никогда о нем не слыхавшие – погибли! А сколько спаслось из миллионов, погибших в Войнах за веру? Горстка! А мусульмане, считавшие, что исполняют волю Господню в джихаде? Ведь погибли они все! А сколько утеряно в предыдущих войнах? В Холокосте? Гулаге? Сколь же эти миллионы желают вновь оказаться в лагерях, в руках людей-мучителей, но не в руках Бога живого, Бога их отцов!

Кэмпбелл прервал тираду, глубоко и напряженно вздохнул.

Грейс вскочила, лязгнув опрокинутым стулом, и напрочь забыла о своей миссии.

– Не слушайте его! – крикнула она. – Этот человек, он… – она указала трясущейся рукой на экран, – он не проповедник слова Божьего! Его устами говорит дьявол! Вы разве не видите, что он делает с вами? Разве не видите, что скрывается под его личиной?

Все посмотрели на нее. А она внезапно вспомнила, зачем пришла сюда. Но оттого не смешалась и с вызовом взглянула на собравшихся в ответ.

Кэмпбелл не сказал ничего – но его губы побелели.

– Женщина в церкви да молчит,[32] – сообщил негромко и благодушно Ливингстон, вставая. – Женщина, сядь – либо покинь нас, если на то твое желание.

Грейс подняла стул и села, потная, дрожащая от ярости.

Ливингстон повернулся к экрану, будто считая, что Кэмпбелл может его видеть и слышать.