Этот великий, но несколько неуравновешенный философ и сочинитель вспомнился Хенрику не случайно. Адольф Гитлер также знал об этом философе, во всяком случае из вторых или из третьих рук, и несколько раз упоминал его во время их беседы, а сам Хенрик последние несколько лет постоянно сопоставлял свою жизнь с биографией Ницше. Подобно немецкому философу, у Хенрика было своё предназначение, некая миссия в жизни, и, как и Ницше, он никак не мог точно определить эту свою обязанность, отчего жизнь Хенрика в последние годы превратилась в неустанные поиски, когда все прочие устремления вынуждены были уступить место страстному желанию понять, что же такое он призван создать.
Но, в отличие от Ницше, Хенрик Блассерман кое-чего добился. Случилось это ещё до его отъезда, но увиденное им за границей укрепило его уверенность, и вернулся он в Данию с непоколебимой верой в своё дело, и досада, вызванная избранием его председателем правления, быстро рассеялась. Проводив последних гостей, он прошёлся по комнатам, сперва демонстрируя военную выправку, которую он прихватил с собой на память, уезжая с юга, а позднее, когда мысль стала набирать скорость и глаза его загорелись совсем по-детски, бормоча себе под нос, что, «пожалуй, это как-то можно использовать».
Комнаты Хенрика пока что стояли пустыми, как будто его жизнь ждала окончательного решения. То же самое можно было сказать и о самом доме — вилле, несколько лет назад построенной им на большом участке в предместье Копенгагена, в скромном, но перспективном стиле бетонного классицизма, напоминающей маленький греческий храм, застывший по стойке «смирно». Однако ещё перед своим отъездом он понял, как осуществить свои замыслы, он увидел путь, ведущий вперёд, — так сказать, Аппиеву дорогу или, скорее, автостраду своей жизни, — он встретился со значительными и дальновидными людьми, в обстановке полнейшей секретности произошли определённые события, и теперь, вернувшись домой, он оказался перед решающим моментом своей жизни, перед самой важной из всех встреч. Именно в связи с этой встречей мысль его вновь обратилась к неожиданному избранию и нашла способ, при помощи которого этот камень преткновения можно превратить в конструктивную опору всей его жизни, и, когда он засыпал в своей спальне, где не было ничего кроме кровати — узкой кровати из его детской, ему казалось, что пустые стены звучат эхом первых аккордов «Героического эпоса» Штрауса.
2
Человеку непосвящённому могло бы показаться, что, став архитектором, Хенрик отклонился от предписанного ему курса, поскольку более ста лет в его роду все были исключительно музыкантами и композиторами. Но это только на первый взгляд было отклонением, в действительности же семья его в этом решении поддержала: когда он впервые упомянул об этом, мать погладила его по голове и сказала: «Ты должен делать то, что считаешь нужным, мой птенчик, и особенно если речь идёт о таком мудром решении, как решение стать архитектором».
Эта безоговорочная поддержка объяснялась не столько великодушной родительской любовью, сколько тем, что в семье Блассерманов понимали — архитектура и музыка глубоко связаны. Что это те два вида искусства, которые самым непосредственным образом призывают к политическим действиям.
Слово «искусство» редко использовалось в доме Хенрика и теперь и в прежние времена. С тех пор как один из Блассерманов в последнюю треть XVIII века положил на музыку несколько прославляющих королевскую семью и дворянство стихотворений, как раз в то время, когда датский скальд Йоханнес Эвальд был на грани нищеты и всё глубже погружался в тёмное море тминной водки, каждый Блассерман знал, что мечта о собственном, не связанном с политикой мире искусства неосуществима, во всяком случае в Дании, и уж точно никуда не ведёт, во всяком случае не ведёт вперёд, а двигаться вперёд необходимо и обязательно. Во все времена любимым семейным анекдотом была притча о Бетховене, который сказал, что есть граф такой, да барон сякой, но существует только один Бетховен, и чтобы добиться для себя почёта и уважения, как они знали, музыка является одним из самых действенных средств, потому что любая другая форма выражения менее обращена к чувствам.