Ночные рассказы

Тебе известно, что современный человек имеет голову Януса. Что в сторону общества он обращает сосредоточенное, напряжённое лицо, а в сторону частной жизни — спокойное и безмятежное, и так и должно быть. Общественная жизнь обладает непрочным устройством, постоянно находясь под угрозой хаоса, поддерживаемая только бесконечным, утомительным самообладанием, которое многие, которое большинство людей отбрасывают, просто стряхивают с себя, когда оборачиваются к тем, кто им близок.

Но существуют исключения из этого правила — люди, для которых самообладание является не напряжением, а глубинным, неотъемлемым, естественным свойством их натуры, и именно таким человеком был твой дед.

Обрати внимание, я не говорю, что он был равнодушен к людям. Мне доводилось встречать многих выдающихся граждан, душа которых была заточена в гробницу корректности, они каждый день приходили в суд и уходили из суда, ни на минуту не обнаруживая человеческих черт, никогда не бывая живыми. Характер твоего деда был иного рода, такого, для появления которого требуются столетия, он был человеком, суть которого совпадает с историей. Если ты спросишь меня, кто воспитал твоего деда, я мог бы ответить, что воспитали его родители и няньки. Но я мог бы с таким же, да даже с большим правом сказать: его воспитало время. Дания воспитала его, или скорее — справедливость, справедливость Андерса Сандё Эрстеда и Карла Госа[19] воспитала его. В наши дни мы переживаем так много перемен, что такая чистая, как у него, натура становится незаметной в тумане всеобщего разложения. Но вот что скажу тебе, твой дед обладал таким удивительно естественным чувством справедливости, был столь неподкупно честным, что министр юстиции Альберти, который всю свою жизнь упражнялся в том, чтобы тонко подчинять себе и переделывать закон, сказал однажды в приступе раздражения, что между Игнатио Ланстадом Раскером и справедливостью невозможно просунуть даже такой тонкий предмет, как стодалеровая купюра.

Мне было лет десять, когда Виллумсен, великий художник, попросил отца позировать для картины «Справедливость против несправедливости», и я до сих пор прекрасно помню долгие дни в залитой солнцем мастерской, где отец стоит посреди комнаты, обнажённый, как символ борьбы с чёрной несправедливостью. Я помню, какую он излучал силу, и она передавалась мне, тихо сидящему на полу, и молодому художнику, работавшему увлечённо и лихорадочно, и даже тогда, за многие годы до того, как я смог сформулировать эту мысль, я чувствовал, что сила моего отца неотделима от его общественной деятельности, его судейской мантии и мундира.

Я стоял рядом с отцом, когда Виллумсен показывал ему готовую картину, и тут оказалось, что художник вопреки договорённости изобразил на картине отцовские черты лица. Не повышая голоса, отец обратил внимание художника на эту ошибку, но Виллумсен не желал его слушать и стал рассказывать отцу, как трудно всё переделывать и какая это честь — быть вот таким вот образом изображённым в образе справедливости. И тут твой дед приоткрыл дверцу своей души, дав художнику узнать, что такое непоколебимая сила воли. «Будьте так любезны, — сказал он, — замените черты моего лица на другие. Вы, конечно же, понимаете, что культ личности несовместим с должностью члена высшей судебной инстанции страны».

Помню, как Виллумсен отступил назад, как будто получил удар, а так в сущности и было: чувство справедливости столкнулось с моральной неустойчивостью художника, и всем стало ясно, что лицо будет переделано. Я, выпрямившись, стоял рядом с отцом, слишком юный, чтобы всё понять, и тем не менее полностью осознавая, что даже как частное лицо, стоя перед художником, мой отец был образцом, и даже обнажённый он ни на секунду не утратил достоинства.