Ночные трамваи

— Может, и не кидался… Да ведь с кем греха не бывает. Бригадир шабашников показал: дал Антону. Он дал, Антон взял. Может, если бы и мне дали, я бы тоже взял. Лишних башлей не бывает… Да не в том дело, что взял. Так вся жизнь сейчас переплелась, перепуталась, что, если поглядеть, каждый что-то дает и каждый что-то берет, а иначе нормальной полезности друг от дружки не бывает. Вы там, в столице, во всякие эмпиреи восходите, а у нас все про все — земное. И человек о чем мечтает? Дом чтобы у него был и чтобы в дому все было. Это по телевизору бормочут, что каждый готов себя под колеса ради общественности кинуть. Может, и готов, если ему за это жизненную пространность откроют. У нас тут, Светка, время нормально течет. Я ведь по всем дорогам мотаюсь. Глаза у меня есть. Людишки прижились, притерпелись. Есть кто и по десять лет на месте сидит, кто по двадцать, а то и тридцать в разных начальниках ходят. С виду они разные, а по сути каждый одно решает: и чтобы людям хорошо было, и чтоб на тебя ору меньше, и чтоб сам не обижен оказался. Вот и хитрость вся. Философии другой тут нет. А шумных кто любит?.. Нужны они кому? Вон батя твой. Я же помню: ему всегда почет был. У кого беда — к Найдину шли. Он на двуколке своей пропылит до области, палкой постучит — и конфликта нет. А сейчас погляжу: суетной мужичонка. Туда тукнется, сюда. С ним, конечно, уважительно. Только толку от его шебаршения по нынешним временам ну никакого. И народ про то уже прочуял. Не бегает к нему, как прежде. Зачем, если человек силу влиятельности потерял?.. Ты не обижайся, он хоть и батя тебе. Но я это к чему? Другая нынче философия жизни. Мирное сосуществование — такой вот закон. Договориться всегда можно, чего на рожон-то переть. Вон у нас Квасько есть. По всей стране о нем гудят. А он один, если хочешь знать, для общества, если надо, может что хочешь добыть. И без крику. И палкой, как твоему бате, стучать не надо. Автобусов у нас не было. То есть они были, да растряслись все. Трубицын бумаги пишет, ему в ответ обещаются, а ни хрена не дают. А тут известие: мол, начальник из Министерства автомобильной промышленности загибается от боли в спине. Всех врачей облазил, за границу мотался, никто ему спину наладить не может. Трубицыну позвонили: вышли Квасько. А Трубицын не дурак, отвечает: нет, мол, Квасько занят, приезжайте в Третьяков. Ну и что, думаешь? Приехал. Я встречал. Вышел из самолета скрюченный. Его к дому Квасько едва доволокли. А Трубицын Андрею Николаевичу настрого наказал: ты мне из этого начальника как минимум пять автобусов выколоти. Квасько ему спину мнет, а при этом приговаривает: давай автобусы, давай. Ну и что, думаешь? На другой раз этот начальник на лечение приехал. И пять автобусов с ним. Спину-то ему Квасько сделал. Спина автобусов стоит. Я этого начальника сам по телевизору видел. На выставке объяснения давал гостям. Ходит как молоденький. А у нас по Третьякову автобусы новейшие бегают. Что в том плохого? Сплошная польза получается. Мирное сосуществование. Так вот, милая моя… Так вот… — он хохотнул и внезапно заревел неожиданным басом: — «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее, не указчики вам кнут и плеть…»

Она слушала его и не могла как следует вспомнить, каким был этот парень, когда они учились в школе; вообще-то она его помнила, и как он дрался в школьном дворе, низко пригибаясь, вертясь волчком, бил в лицо кому-то из старшеклассников неожиданно и беспощадно, помнила, что и дома у них с другими ребятами бывал, и как танцевал он, всегда горячо, пока не взмокнет на нем рубаха, и еще помнила: учился он неплохо, особенно по математике, ну а остальное все забылось. Заставь ее сейчас рассказать, какие с ним произошли перемены, она бы не смогла… Но не в этом было дело, совсем не в этом… А через него к ней долетали отголоски совсем иной жизни, чем та, в которой она обитала уж много лет. В московских ее буднях все было ясно, хотя эта ясность тоже давалась нелегко, путем напряженной работы, переходом через множество мелких неприятностей, поисками надежных ответов на вопросы, которые приходилось задавать не только Матвею, но и многим другим людям. Но то, о чем рассказывал Кляпин, находилось где-то в стороне от нее, а может быть, и позади, потому что семнадцатилетней девчонкой оставила эти края и, когда покидала, уклад жизни в ее родном городе был иной, а может быть, ей казалось, что он был иной, многое просто стерлось в памяти или заслонилось другими заботами. Но там, в той жизни, оставался отец, и не только он, а, видимо, и многое из того, что ей казалось отброшенным навсегда.