Ночные трамваи

Павел Петрович не стал обедать, возбуждение лишило его аппетита, он съел бутерброд с колбасой, запил пепси-колой и прошел в кабинет. Здесь были разбросаны Ленькины вещи, скомканные джинсы валялись на диване, одна кроссовка стояла подле стола, другая у порога, большой чемодан был раскрыт, вещи в нем лежали в беспорядке. «Обормот, — усмехнулся Павел Петрович. — Ну, ты у меня попрыгаешь!»

Вообще-то внук ему понравился, хотя разговор у них во время ночного чаепития произошел странный. Ленька набивал рот колбасой, запивал горячим чаем, делая крупные глотки, не боясь обжечься; распахнутая куртка спортивного костюма обнажала голую загорелую грудь; Ленька постоянно смеялся или криво усмехался. Усмешка у него была явно отцовская.

— Ты Москвы-то, наверное, совсем не знаешь, — говорил Павел Петрович. — Хоть и москвич. Тут ведь родился. Однако ж сколько тебе было, когда увезли? Десять? Ну да, десять! Квартиру-то эту помнишь?

— Но ведь мы не тут жили, в Останкине.

— Верно. Все же бабка с тобой именно здесь много дней провела. Родители твои сначала студентами были, потом карьеры делали.

— Ковер помню, — сознался Ленька. — Вон там, в спальне. Я его ножом полоснул. Бабка потом зашивала. Она маленькая была, но по затылку била больно. Вот и запомнил…

Никакой дырки на ковре Павел Петрович не замечал; впрочем, Соня могла от него скрыть, а вот рука у нее действительно была тяжелой, но Леньку она редко наказывала, любила паршивца.

— Слушай, давно спросить хочу… ты не из-за девчонки с третьего этажа сиганул?

Ленька с трудом сглотнул, запил чаем и только после этого сказал:

— Из-за девчонок… сейчас даже с первого прыгать не станут. Наглюкался…

— Напился?

— Да нет. — И опять по губам его скользнула бастионовская усмешка. — Школа теперь не алкоголит. Она больше химичит. Про фуропласт слышал?

— Нет.

— Клей для ран. В аптеках навалом. Политура тоже годится. Ее Полиной Ивановной называют. Набирают в пластиковый мешок. Нюхают и дуреют. Галлюцинации, острые ощущения. Говорят, молодость к ним тяготеет.

— Это вы что же, наркоманами заделались?

— Есть и наркоманы. Но их боятся. Да и дорого. А поглюкаться — это вроде моды. Но глупость, конечно, страшная.

— Ты когда понял, что это глупость, после того, как охромел, или до?

— Пожалуй что и до, — серьезно ответил Ленька. — Но поддался соблазну испытать.

— Хорошо хоть жив остался.

— Хорошо, — согласился Ленька. — Даже очень хорошо… Только не смотри на меня так строго. Глупость каждый может сотворить. А для меня подобное — давно оставленный рубеж. Голова, дед, нужна. Туманить ее не будем.

— Это к каким же свершениям готовишься?

— А по семейной традиции. В технари.

— На экзаменах не завалишься?

— Я медалист, дед. Важно собеседование. Вроде бы готов, — сказал он это просто, без бахвальства, и это понравилось Павлу Петровичу. Вообще этот парень ему нравился.

Они легли спать в шестом часу, а когда Павел Петрович поднялся, Леньки уже не было.

Павел Петрович завтракал один и думал о Соне. Она любила Леньку, мучилась, когда он болел, тосковала по нему, хотя и держалась строго, но строгость эта была напускной; Соня, как человек с педагогическим образованием, убедила себя: главное — не избаловать мальчишку, а сама, не замечая того, баловала.

Павел Петрович познакомился с Соней, когда ей было восемнадцать, она кончала десятый класс, а он прошел войну, после института приехал в поселок на завод мастером. Познакомились они в Доме культуры на танцах, он пригласил ее робко, и эта девочка с пепельными волосами и жгучими черными глазами пошла с ним. Жизнь в поселке в те времена была жесткая, случались драки, сходились группами прямо на улице, бились беспощадно. Павла Петровича удивляло, как Соня бесстрашно проходила мимо дерущихся. «Ты не боишься? — спросил он. — Могут ведь и задеть». Она ответила с вызовом: «Меня не могут, я тут своя». Она и вправду была своя в поселке, все с ней здоровались, все ей улыбались, она носила костюмчики из хорошей шерсти, они очень отличались от одежды, в которой расхаживали поселковые, но, видимо, местные считали: так и должна одеваться дочь известного врача, живущего в отдельном доме.

Он ухаживал за ней месяца три, по тем временам то было большим сроком; она с ним целовалась и восклицала радостно-изумленно: «Ты совсем взрослый, взрослый!» Она родила Люсю в девятнадцать, учиться пошла в пединститут в областном центре, в тридцати километрах от поселка. За Люсей хорошо и надежно ухаживали в доме врача, да и Соня наезжала часто. Но в школе Соня проработала всего лишь три года; он сейчас и не может вспомнить: то ли работа ей не нравилась, то ли Соня сама вызвалась, когда Павел Петрович пошел вверх, а отец занемог, вести дом. Однако нечто учительское в ней осталось, даже появилась привычка прижимать маленькие руки к горлу, когда надо сказать нечто важное. Павел Петрович знал: именно так обращалась к ученикам Наталья Максимовна — директор школы, где работала Соня.