Ночные туманы

Ноги, руки на месте. Но подняться не мог. И я ужасно стеснялся, когда мне было надо... Но Зоя говорила спокойно: "Миленький, ты не стыдись, я не женщина, я персонал медицинский". Анну Павловну она побаивалась. Та распоряжалась всегда трубным голосом. Но когда Анны Павловны не было, Зоя садилась рядышком: "Хочешь, я тебе почитаю?" Или: "Что тебе рассказать?" И рассказывала о своих папе и маме, обитателях Корабельной, белом домике, псе Грозном неизвестной породы, которого она очень любила, потому что он спас ее как-то ночью от клешников - в лохмотья порвал их шикарные клеши; "они, эти клешники, вовсе не люди, уж не знаю, как их земля и флот терпят".

Я чувствовал себя то лучше, то хуже; приходили доктора и то хвалили меня, то покачивали мудрыми головами.

И вот однажды я проснулся, проспав крепким сном чуть не сутки, и увидел солнце, ярко светившее в окно, и в солнечном свете - Зою, такую беленькую и чистенькую, такую славную, хлопотливую. Она обернулась: "Проснулся, милый? Сейчас принесу тебе чаю". И тут я увидел на ноге у нее родинку, похожую на мышку. И мне захотелось ее потрогать. "Раз я заинтересовался родинкой на девичьей ноге, значит, я выкарабкался и теперь буду жить", подумал я.

Зоя так и не поняла, почему я веселился, когда она принесла чай. "Мне хочется поцеловать тебя, Зоинька".

Она подставила щеку, и щека вспыхнула, когда я к ней прикоснулся губами. А когда я выписывался, она поцеловала меня. Ну, просто как брата. Но я хотел ее видеть.

В свободные часы пробирался на Корабельную, к госпиталю. В ворота войти не осмеливался. Однажды я перебрался через забор. Прокрался к окнам. Увидел ее. Она поправляла больному подушки. Анна Павловна накрыла меня. "Что вы тут делаете, больной?" - "Я не больной!" - "Тем более. Что вы тут делаете? - Она сделала вид, что не узнала меня. - Уходите немедленно с территории госпиталя и чтобы я вас здесь никогда не видела". В воротах вахтер потребовал пропуск. Я только отмахнулся.

В другой раз я подошел к ее домику. Меня облаял страшнейшего вида пес. Я вспомнил, как он расправился с клешами, и с позором бежал.

Сева меня в тот же вечер спросил:

- Ты знаешь, Сережка, что бывает за измену товарищам?

- За какую измену?

- С существом женского пола!

- С ума ты сошел!

- Я-то нет, а вот ты, видно, спятил. И эдакая фитюлька может разбить крепкую дружбу!

- Да что ты несешь?

- Женщина, милый, обременяет бойца. Он мировой революцией дышит, у него возмущенный разум кипит, а она повиснет на шее, обовьется вокруг, как канат: "Не покидай меня, я умру!" Нет, брат, этот номер у тебя не пройдет. Фитюльки, они цепкие, словно кошки. Она тебя женит - и пропал ты для флота, для революции, - Погоди, Сева. Карл Маркс был женат?

- Ну, был, ну и что из того?

- Ленин тоже женат.

- Ну, женат, ну и что?

- А то, что он вождь мирового пролетариата.

- Так у них же жены особенные, - сказал значительно Сева. - А ты собираешься на ком попало жениться...

- Ну уж, Зоя не кто попало...

- Ах, Зоя? Так мы и знали. Правда, Васо?

Васо только гмыкнул.

- Да не собираюсь я, братцы, жениться.

- Вот это другой разговор. Мужской и моряцкий. Не собираешься?

- Нет.

- Но и подлецом тоже не будешь?

- Не собираюсь.

- Отлично. Дай руку. И слушай. Обязуется каждый из нас: немедленно поставить в известность товарищей, если дурь ему бросится в голову. Предъявить нам объект и, лишь получив общее одобрение, делать решительный шаг.

- Обязуюсь, - сказал Васо.

- А ты? - спросил меня Сева.

Я молчал.

- Я вижу, пропащий ты человек!

- Ну... А если бы я вздумал жениться на Зое?

- Связать себя по рукам и ногам! Потерять навеки товарищей...

- Да почему же я вас должен терять?

- Э-э, милый мой, женщины - создания хитрющие.

Сегодня она тебя по головке погладит: "Пойди, повидайся с товарищами, я против ничего не имею", а завтра скажет таким липучим, ласковым голосом: "Милый, неужели какие-то (заметь, какие-то!) тебе дороже меня? Ты пойдешь к ним веселиться, а я одна должна скучать в темноте, а у меня, может, кто-нибудь скоро народится, и ему повредит эта скука... Ну, неужели ты способен, любимый, бросить семью ради каких-то там посторонних?"

И ты раскиснешь. Останешься дома. А она счастлива:

она победила. Ты - раб. И твой возмущенный разум уже остывает. Ты не стремишься к мировой революции. Тебя засасывает быт, ты стираешь пеленки (кое-кто, конечно, уже народился). А твои товарищи, с которыми ты терпел и голод, и холод, подрывался на минах, с поганью всякой боролся, тебя вспоминают: "Какой был смелый парень и какой тряпкой он стал!"

- Довольно! - я был сражен этими доводами. - Подписываю наш договор.

- Кровью?

- Хотя бы и кровью. Дай, Васо, ножик!

- Ну, обойдемся без крови. Мы ведь уже не мальчишки.

Я встречал Зою после несколько раз - и понял, что "все был один мираж", как говорил Сева.

Она вышла замуж за хорошего парня. Ему в госпитале отрезали ногу, и он остался калекой. Он открыл кустарную мастерскую, чинил примуса, керосинки, и они были счастливы.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Комиссар Вахрамеев часто заходил к нам. Мы усаживались на камушках возле причала, и он задавал неожиданные вопросы: