Ночные туманы

Я взял ее за руку. Она осторожно высвободила.

- Ну, попрощаемся по-хорошему, Юра? И не будем затаивать зла друг на друга? Нам было хорошо вместе.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в подбородок.

...Я увидел ее как-то на Невском. Она шла под руку с известным актером Ленгосэстрады, потасканным, много старше ее. Он был в роскошном пальто и в шляпе с широкими полями. Вел актер ее очень бережно, как хрупкую драгоценность.

(Впоследствии я узнал, что эстрадник бросил Тому, у нее родился ребенок, и она ушла из детского театра в театр для взрослых.)

Мой однокурсник Николаша Овсянников, с которым мы крепко сдружились, однажды пригласил меня к тетке, ленинградской писательнице. Мне попадались в библиотеке ее романы. Написаны они были по-дамски, читались легко. Тетка жила в желтом доме с колоннами на Марсовом поле. В ее квартире собирались модные молодые поэты.

- Ты знаешь, - сказал Николаша, - сегодня мы повидаем запросто тех, на кого рвут билеты. Кажется, будут Вадим Гущинский и Аннель Сумарокова, священный трепет звучал в его голосе: еще бы, на их выступления ломилась молодежь, стихи их печатались в молодежных (да и не только в молодежных) газетах, передавались по радио, и хвалебные вопли маститых критиков убеждали, что в литературу вошли новые светочи.

Нас встретила в большой и светлой передней тетка Овсянникова, женщина рыхлая, с розовым детским лицом и заплывшими жиром глазками. Мадлена Петровна с радушием приглашала раздеться, войти, быть как дома, от нее так и пылало гостеприимством, уютом и добротой.

- Сегодня у нас молодежь, - сообщила она. И в квартире действительно было полно молодежи. Николашу все встретили, как своего.

В дальней комнате с высоченными окнами (за стеклами бушевала пурга) все окружили Аннель и Вадима. Поэт был высок, очень молод. Грива светлых волос то и дело падала ему на глаза, и он откидывал ее с высокого лба на затылок и за уши. Поэтесса же мне показалась экстравагантнее всех находившихся в доме модных девиц:

она походила на розовую болонку - крашеные волосы беспорядочно закрывали ее хорошенькое лицо. На ней было надето какое-то подобие пуловера с огненно-красными розами, очень толстая лохматая юбка, открывавшая круглые колени в грубых чулках. На ногах туфли для улицы, на толстой подошве.

И Вадим, и Аннель читали стихи, он - рубя строчки, как Маяковский, что-то весьма современное, смелое. Она - о любви. Ее стихи мне понравились.

Мадлена Петровна, сияющая, распорядилась подавать бутерброды и чай. Нам пора было прощаться - кончался срок увольнения. Уходить не хотелось. Я сказал Аннель, что мне ее стихи нравятся, и она протянула мне мягкую ручку, похожую на кошачью лапку.

- Очень рада, что мои стихи по душе морякам. Я все собиралась прийти к вам в училище, меня давно просят.

А Вадим Гущинский разговорился: пожалуй, он с нами проконсультируется, у него созревает желание написать поэму о море.

С сожалением мы вышли из гостеприимного дома на Марсово поле, окутанное метелью. Снег больно колол лицо, забивался за ворот. До училища мы добрались пешком.

Как раз в это время я запоем перечитывал Пушкина, Лермонтова, Блока и, разумеется, флотских поэтов, в первую очередь Алымова, Лебедева (жизнь Лебедева оборвалась так рано!).

Я повторял его вдохновенные строки:

Превыше мелочных забот,

Над горестями небольшими

Встает немеркнущее имя,

В котором жизнь и сердце, - Флот!

Идти над песней непогод,

Увидеть в дальномере цели

И выбрать курс, минуя мели...

Хотелось узнать побольше о Лебедеве, но в училище уже почти позабыли о нем. Со дня его гибели прошло около двадцати лет. Я разыскал в библиотеке рассказ Лавренева:

"Алеша Лебедев приходил ко мне каждую неделю в отпускной день, к вечеру... Особым, только ему присущим движением плеч, легким и быстрым, он освобождался от своей курсантской шинели-однорядки. Приглаживал перед зеркалом дымные вихры, которые сам называл волосами "ослиного характера". Точно и щегольски заправленная фланелевая рубаха с четырьмя узенькими золотыми полосками на рукаве обтягивала его крепкие плечи. От маленького роста Алеши плечи казались непомерно широкими. И забавной увалистой походкой - он сам придумал себе эту раскачку - Алеша шел за мной в кабинет, похожий на детского плюшевого медвежонка с хитрыми пуговками глаз..."

Я ясно себе представлял, как они выкуривали по трубке и Алеша читал своему старшему другу:

...И нам морями дальше плавать,

Владеть любою глубиной,

Наследникам гангутской славы

И зачинателям иной...

Проходя через круглый компасный зал, я задерживался - о нем писал Лебедев. На меня "находило", и я вспоминал:

В скрещении гулком пустых коридоров

Стою и гляжу напряженно вперед,

И ветер холодных балтийских просторов

В старинные стекла порывисто бьет...

Ветер действительно бил в старинные окна.

В кубрике снова читал Лавренева.

"В мае, - вспоминал Лавренев, - он пришел ко мне уже не в курсантской фланелевке, а в новом синем кителе с лейтенантскими галунами. Пришел прямо с выпускного парада, проникнутый бодрящим ритмом марша, свежий, молодой, чистый, как утренняя волна на песчаном взморье.