Ночные туманы

Я встречал много хорошеньких и милых девушек, но они были странно похожи одна на другую: одинаково взбудораженные прически, удлиненные подрисованные глаза, неправдоподобно изогнутые ресницы, губы, похожие на фиолетовое сердечко...

И всегда я сравнивал каждую с Лэа, и первенство оставалось за ней.

Лэа, Лэа! А, впрочем, может быть, ты нашла нового Андреса? И он целиком овладел твоим сердцем, новый мотоциклист-гонщик в кожаных крагах?

Получив отпуск, я поехал в Таллин с твердым намерением попасть снова в Пярну, в котором я не был уже много лет. Я застал и маму, и деда, и бабку в добром здоровье. Мой приезд вызвал переполох. Дед полез в буфет за водкой и кильками, бабка принялась жарить салаку, а мама стала взбивать брусничный мусс. Мы выпили с дедом по рюмке настойки, и я рассказал ему об одноногом матросе - участнике Севастопольской обороны.

- Ба! Да ведь это же Васька Окунь! - воскликнул дед. - Помнишь, Варвара? Он приволок тебе в подарок монисто! Так он, говоришь, теперь без ноги? А тогда лихо отплясывал на обеих... Выпьем за Ваську! - И мы выпили с дедом за Окуня.

- Долго у нас проживешь? - поинтересовался дед.

Я сказал, что хочу съездить в Пярну.

- В Пярну? Зачем? - Дед уставился на меня острым взглядом из-под седых мохнатых бровей. - Ты слышишь, дочь? Его тянет в Пярну! Не собирается ли сынок твой жениться?

Мама спокойно ответила:

- Ну, что ж. И пора, пожалуй. Была бы хорошая девушка.

- Тут ошибки не будет, - подмигнул весело дед.

- Да ты о ком, отец? - недоумевающе спросила мать.

- О ком, как не о Коортовой дочке! Угадал, Юрище?

Недаром она, как в Таллин приезжает, все о тебе... все о тебе, - пропел дед старческим, но еще звучным голосом. - Эх и певал я когда-то! Варвара, а?

- Да уж, певал, стены рушились, - засмеялась бабка.

Теперь в Пярну ходили большие, скоростные автобусы. Кресла в них были мягкие, откидные, как в самолетах.

По главной улице города среди магазинов передвигались ватаги курортников. В разгар сезона номеров в гостиницах не найти, и я вспомнил старушек Черкасовых.

Живы они? Или, может быть, в доме на Каштановой улице живут уже незнакомые люди?

Старушки оказались живы-здоровы. Не сразу, правда, они узнали меня. Долго вглядывались старческими, подслеповатыми глазками:

- Да это сын профессора Строганова! Боже мой, сколько лет, сколько зим!

Начались расспросы о матери, об умершем отце. Ну, конечно, хотя у них и живут сейчас дачники, для меня всегда найдется местечко... "Входите, входите, Юрочка".

У старушек все оставалось, как тогда, в моем детстве.

Только шиповник разросся в саду у террасы. Устроили меня на диване, где я спал мальчишкой. Теперь он мне был не по росту.

Старушки охали, ахали и наперебой угощали вареньем. Они словно законсервировались: ничуть не постарели с тех пор.

Я спросил, что они знают о Лэа.

- О-о, капитан Коорт очень болен. Он лежит уже много дней, и Лэа ухаживает за ним. Вы ведь знаете, что мама ее умерла?

- Я схожу к Лэа, повидаю ее.

- А вы, Юрочка, когда видели ее?

Я рассказал, что встречал ее в Таллине.

- Ах, бедный Андрее, такой милый мальчик, и кто мог подумать. Насмерть разбился на гонках! - вздыхали старушки. - Ужас! Ужас! А была такая влюбленная пара.

Вот уж этого им не следовало говорить. Я всегда тешил себя надеждой, что с Андресом Лэа не могла быть счастливой.

На улице, где когда-то отец совершал моцион, шумели разросшиеся каштаны. То тут, то там виднелись новые домики. Только старый парк был, казалось, все тот же. Я нашел белый домик с малиновой крышей. Прошел по хрустящей дорожке, увидел приоткрытую дверь, постучал. Мне никто не ответил. Я вошел. В комнате, которую я хорошо помнил, на кровати лежал капитан Коорт, совершенно седой, с заострившимся носом, с костлявыми коричневыми руками, сложенными на впалой груди.

Стоя на коленях, прильнув белокурой головой к капитану, застыла Лэа...

Она обернулась, глаза ее полны были слез. Она сказала, нисколько, казалось, не удивившись, что видит меня:

- Он даже не сказал мне "прощай"... Юри, Юри, как хорошо, что ты здесь...

Она вскочила и горько и судорожно зарыдала.

Капитан ушел в невозвратное плавание. Я стоял в карауле вместе с молодым рыбаком, белокурым эстонцем.

Морщинистые сверстники Коорта отнесли его на суровое кладбище, овеваемое морскими ветрами.

Первые дни Лэа почти не отвечала на вопросы. Старушки заботились о ней, как о родной. Ленинградцы, снимавшие на лето дом, оказались участливыми к чужому горю людьми. Потом Лэа пошла в свою поликлинику, и в голубых глазах ее появился интерес к жизни.

Она начала оживать, как оживает поврежденное деревцо.

Я узнал, как она ходила в Атлантику: страшный шторм захлестывал их маленькое суденышко. Вспоминая отца, отворачивалась и незаметно вытирала глаза. Я рискнул повести ее в ресторан. Думал, она отвлечется от своих горестных дум. Курортники шумно ели, горланили, стараясь перекричать оркестр, пытались танцевать твист. Мы ушли.

- Что ты теперь будешь делать? - спросил я Лэа, провожая ее домой.

- Как - что? Работать. А ты? Тебе скоро пора уезжать?

- Да. Отпуск кончается.

- И я опять долго тебя не увижу.