Ночные туманы

Ветви чинар и тополей покрылись набухшими почками. Солнечные лучи заглядывали в окна, зайчики бегали по стенам и забирались под столы и диваны. Птицы перекликались на крышах звонкими голосами. Тощие коты, крадучись и прижимаясь брюхом к земле, поглядывали на птиц алчными глазами.

Мать несколько дней не вставала с постели. Она кашляла сухим кашлем. Казалось, она совсем задохнется.

— Простуда, — определил фельдшер Гущин. Он прописал лекарства. Мать пила их, но не поправлялась.

Отец изредка заходил к больной, садился возле постели. Брал своей огромной рукой ее маленькую, исхудавшую руку и говорил:

— Все пройдет, Мария. Потеплеет — и ты сразу поправишься.

Он поднимался и шел заниматься со своей музыкантской командой. Пожалуй, одна только музыкантская команда и оставалась в казармах. Остальные солдаты на многие дни уходили в горы, помогали полиции ловить смелых парней, наводивших страх на помещиков. Отобранные у богачей деньги смельчаки раздавали в селениях. Один раз старая вдова нашла мешочек с монетами у себя на окошке. В другой раз многосемейный крестьянин, собирая навоз, нашел кожаный кошелек.

Приходивший к отцу капитан Вергасов ругался:

— Идиотская романтика в робин-гудовском стиле. Всех перевешаю!

В канавках рядом с тротуарами бурлила вода. Потоки вод несли щепки, веточки, обрывки бумаги. Во дворе училища Сева, взяв мяч, одной рукой далеко бросил его через весь двор. Несколько мальчиков кинулись ловить мяч и толкали друг друга. Я тоже хотел принять участие в игре, как вдруг услышал над ухом:

— Тучков, поди со мной.

Инспектор Капелюхин манил меня жирным пальцем.

— Идем в учительскую, — приказал он.

Что бы это могло быть? Я за последнее время не имел ни одной четверки и славился отличнейшим поведением.

И русский язык, и математику, и закон божий отвечал я блестяще, прибегая к помощи товарищей. Сева выручал в трудные минуты: подсказывал ловко. Учителя нас поймать не могли.

Инспектор распахнул дверь в учительскую:

— Прошу.

Робея, я вошел в комнату, в которой часто решалась наша судьба. Посредине стоял большой стол, заваленный учебниками и тетрадями. На стене — карта, на другой стене — черная доска. В углу — шкаф, в котором хранились классные журналы. Васо не раз пытался пробраться в учительскую, чтобы стащить и уничтожить журналы, но это не удавалось.

— Садись, — приказал Капелюхин.

— Я постою, господин инспектор.

— Садись, — повторил он строго, и я сел на краешек стула. Дверь отворилась, и в щель просунулось узкое лисье личико Хорькевича.

Хорькевич подошел к столу как-то боком, на цыпочках, прижимая обеими руками к груди классный журнал.

Его острые глазки уставились на меня, и он улыбнулся.

Это меня сбило с толку. Я думал, что совершил преступление, которого сам не заметил, и меня станут строго допрашивать. И вдруг учитель русского языка улыбается! Хорькевич положил журнал на стол и сел, подтянув короткие брюки.

— Вот что, Сережа, — ухватил толстяк Капелюхин меня за плечо, — твой отец член училищного совета и примерный родитель. Тебе надлежит быть примерным учеником…

— А разве я не примерный ученик?

Толстяк придвинулся ближе.

— Поэтому, — сказал он вкрадчиво, — ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.

«Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!»

— Слыхал я, — продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, — что недозволенное Гущину дает его отец…

Я вскочил.

— Сиди, — прижал меня к стулу инспектор. — Ты принесешь мне запрещенные книжки…

Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.

— Не принесу.

Улыбка исчезла с лица Хорькевича.

— Не принесешь? — прошипел инспектор.

— Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, — выпалил я одним духом, — и доносчиком быть не хочу!

Капелюхин стал краснее вареного рака.

— А, вот ты каков! — он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.

— Молчать! — Капелюхин ударил меня по щеке.

Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.

Я крикнул:

— Не смейте!

Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:

— Скажешь, кто читает запрещенные книги?

Он впился словно клещами в плечо.

— Пустите меня!

— А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, — неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.

Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.

— Держите его, Станислав Владиславович! — крикнул Капелюхин.

Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.

— Не троньте меня!

Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.

Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.

Хорькевич загораживал дверь, широко расставив руки и зажмурив глаза, ловил меня, словно птицу. «Да ведь он на Вия похож!» — подумал я в ужасе. Инспектор схватил меня за ворот. «Убьют! Забьют насмерть!»

Но тут дверь распахнулась. На пороге стоял учитель пения Инсаров с пачкой нот в руках.

— В карцер! Сгною! В карцер! Сторож! — тяжело дыша, кричал Капелюхин.

Вошел старик сторож.

— Заприте его в пустом классе!

Сторож вывел меня в коридор. Нас обступили ученики.