Ночные туманы

— Ну что ж, — согласилась Лэа, — с каждым бывает все когда-нибудь в первый раз. Меня в мае в первый раз покусала собака, и меня кололи — ух, неприятно — в живот.

Но собака оказалась здоровой, и мы с ней подружились.

Лэа показывала мне «Смелый», как свою собственность. Внутренние помещения были затоплены мутно-зеленой водой, но мы побывали на мостике и вскарабкались на корму, поднявшуюся над тиной.

Я чувствовал, что опаздываю к обеду, а отец терпеть этого не мог. Он с таким видом смотрел на часы, что ты готов был провалиться сквозь землю. И действительно, когда я прибежал на Каштановую улицу, отец величественно, заложив руки за спину, совершал послеобеденный моцион в полосатой пижаме.

— Опаздываешь? — спросил он, многозначительно взглянув на часы.

Я попытался было ему рассказать, что познакомился с морем, с городом, с парком и с кораблем, незаслуженно забытым. В ответ я услышал:

— Значит, не нашли нужным вспомнить. Иди обедай.

Отец всегда был убежден, что если человек посажен в тюрьму, то за дело, если уволен с работы — тоже сам виноват. Если кто и совершил подвиг, но это не отмечено свыше, значит, подвиг был не заслуживающим внимания.

Я, не смея противоречить отцу, ел оставшуюся от обеда копченую рыбу, суп из камбалы и клубничный кисель.

Я подружился с морем и с Лэа. Мы боролись с волнами, крупно набегавшими на берег, кувыркались на песке, навещали наш таинственный и чудесный корабль, с каждым днем опускавшийся в густую тину все глубже.

Я читал книги из шкафов капитана Черкасова, упивался кругосветными плаваниями, приключениями моряков и самое интересное пересказывал Лэа. Ее интересовало все, что интересовало меня.

Однажды она предложила мне зайти к ним. Ее мать, еще молодая эстонка, угостила меня земляникой. Лэа шила в небольшом белом домике с маленькой стеклянной террасой. Я часто забегал к ней, а Лэа бывала у нас — она очень понравилась маме. Это была моя первая дружба с девочкой. До сих пор я держался от девчонок подальше.

Я, правда, чувствовал свое превосходство. Еще бы! Она всю свою жизнь прожила в этом маленьком городке, зимой окутанном вьюгами и засыпанном снегом, и только раза два съездила с матерью в Таллин. Я жил в Москве, побывал в Ленинграде и в Киеве и наконец приехал в Эстонию.

Когда я лежал с вывихнутой ногой, в раскрытом окне то и дело появлялось загорелое личико Лэа. Она звонко спрашивала:

— Алло! Как здоровье? — А потом, перемахнув подоконник, садилась рядом и предлагала: — Что тебе почитать?

А когда я поправился, мы вышли с ней к морю и увидели несколько голубых кораблей, выстроившихся на рейде. Команды кораблей сошли на берег, и матросы гуляли по улицам, пили в киосках крем-соду. Мы слышали веселые шутки матросов, смех девушек.

А потом мы пришли с Лэа в парк и увидели спокойный застывший пруд. Нашего «Смелого» как не бывало на свете!

— Его вытащили на берег и распилили! — грустно сказала Лэа.

Пропала таинственность, пруд больше не был романтической заводью, куда отвели истекавший кровью корабль.

Он стал гнилым, тусклым, затянутым безобразной тиной, в которой мерзко квакали лягушки.

— Уйдем отсюда подальше, — сказал я Лэа.

И она поняла.

За обедом я рассказал отцу про «Смелого», втайне надеясь, что он… А впрочем, что бы мог теперь отец сделать?

Но он, вытирая салфеткой усы, сказал совершенно спокойно:

— И не подумал бы вмешиваться. Там, наверху, виднее.

В первый раз в жизни мой умный отец показался мне самодовольным и черствым.

В день рождения отца с утра стали приносить телеграммы. Поздравляли «выдающегося ученого», «дорогого учителя», «корифея науки». Мать со старушками хлопотала на кухне. Отец пошел на утренний моцион в черном костюме, в белой сорочке и в черном галстуке. Очень парадный, он медленно ходил по каштановой аллее, делая поворот у последнего каштана и отсчитывая:

«…Семь… восемь… десять… одиннадцать…»

Приехали гости в двух больших черных машинах — его помощники и ученики. Какой-то толстый мужчина в серой фетровой шляпе носил свой серый летний костюм, как генеральский мундир. К его каждому слову прислушивался и отец, склонив голову. Он был весь внимание, что случалось с ним редко. Меня не посадили за стол, и я из соседней комнаты слышал, как толстый человек произносил тост за «гордость нашей науки». Он перепутал имя и отчество отца, но его оплошности, казалось, никто не заметил. Потом выступали другие, и по их словам выходило, что, не будь отца, не было бы создано ничего полезного на свете. Стало особенно шумно после того, как толстый отбыл на своей черной машине. Я сидел в углу и читал. Обо мне так никто и не вспомнил.

Разговор за столом был мне не понятен, говорили только умные вещи, недоступные непосвященным.

Но когда гости с раскрасневшимися от вина лицами выходили проветриться, они называли отца уже менее почтительно — «шеф» и «Стрб». И я удивился: зачем понадобилось хорошую русскую фамилию превращать в кличку?

Они говорили еще о каких-то Бэбах и Таньках, которых, к сожалению, нельзя было захватить с собой к «шефу». Эти девушки «освежили бы жизнь».