Ночные туманы

Шли годы. Однажды помощник командира одного из катеров тяжело заболел. Офицера отвезли в госпиталь, и надежд на его скорое возвращение не было. Конечно, много желающих было занять его место. Но может быть, потому, что мы отлично стреляли торпедами и вышли на первое место, может быть, потому, что добились звания отличного экипажа, выбор адмирала пал на меня.

Я давно решил: буду трудиться, трудиться, выходить в море один, пять раз, пятьдесят пять раз выходить в море — и наступит день, когда меня вызовут в кабинет к адмиралу и он скажет: «Старший лейтенант Строганов, вы заслужили право служить на новом катере».

И я выходил в море пять и пятьдесят раз, и наступил тот счастливый день, когда я вошел в кабинет к адмиралу, он поднялся из-за стола мне навстречу и с улыбкой сказал:

— Я назначаю вас на новый катер. Мне думается, вы эту честь заслужили.

Сердце готово было выпрыгнуть из-под кителя, и я, наверное, до неприличия покраснел. Я ответил что-то вроде того, что буду стараться, не посрамлю чести соединения и так далее. Адмирал, улыбаясь, одобрил:

— Я верю в вас, Строганов. Не подводите.

И я ответил запальчиво, не по уставу, но зато от души:

— …Клянусь, что не подведу!

И причал, и корабли, и деревья мокли под теплым дождем.

Мой катер только по названию катер — это настоящий корабль, на высокий борт которого почти отвесно поднимается с причала узкая сходня. Командира дивизиона катеров Забегалова я нашел в пристройке на бетонном причале, отнюдь не приспособленной для штабных помещений. Он сидел на подоконнике возле пустого стола и разговаривал по телефону.

— А, вот и вы, — сказал он, вешая трубку. — Как видите, штаб приближается к людям. Ну, давайте знакомиться поближе. Нам придется ведь с вами пуд соли съесть вместе, — улыбнулся он. — Присаживайтесь на подоконник, располагайтесь как дома. Вам повезло, — продолжал он. — Мы все, как великой чести, добивались служить на новых катерах… Собственно, это и не катера, а по существу корабли третьего ранга. Грозное, эффективное оружие современности. Служить здесь будет труднее. Придется изучать то, что является высшим достижением техники…

Комдив был молод, с обветренным и даже зимой загорелым лицом, с серыми внимательными глазами. Мне говорили, что он мальчишкой воевал вместе со своим отцом на севастопольской батарее, потом был воспитанником на эсминце, нахимовцем…

Он представил меня моему командиру капитан-лейтенанту Бессонову.

Бессонов познакомил меня с кораблем, с офицерами, старшинами и матросами, показал мою каюту.

Я освоился с боевой рубкой, в которой теперь стал хозяином, с узкими лазами и отвесными трапами.

Разъедаться нельзя: раздобреешь на сытных флотских харчах — не пролезешь. В кают-компании широкие кожаные диваны в два яруса; верхние днем откидываются, как в международном вагоне. На них по ночам спят старшины — мичманы. В крохотном камбузе матрос, совмещающий две должности, готовит в походах несложный обед из бортового пайка.

И вот первый выход в море на новом для меня корабле. Неудержимый бег, оглушительный рокот моторов, сплаванность, когда на стремительном ходу все катера словно связаны ниткой, послушны одной, нас направляющей воле…

Ты идешь на таком корабле, на котором задачи решают прцборы. Они и расчеты ведут, и определяют курс и скорость противника, и бортовую и килевую качку корабля, и направление ветра. Но приборы послушны людям электрику оператору Кусову, радиометристу Ивашкину, а все — и приборы, и люди — подчинены стоящему на мостике командиру Бессонову.

Жива, оказывается, старая истина, что без людей мертва техника. Человек — властелин техники, а не состоящий при ней агрегат. Он подчиняет себе радиоэлектронные и кибернетические устройства.

Человек! У каждого на душе свои радости, свои горести и заветные думы. Матросы молоды, у них не на последнем месте и личные чувства.

— У людей нашей профессии всегда чисто должно быть за кормой, — говорил командир мой, Бессонов. — У нас слабовольным и белоручкам не место. Даже безупречная выучка не принесет нам успеха, если мы потеряем выдержку и самообладание в ответственную минуту. Вот почему мы так строго на днях обсудили проступок матроса Румянцева, на первый взгляд милого, добродушного и интеллигентного парня. Он грубо обидел товарища. Из Румянцева пух и перья летели! Как раз то, что обычно бывает смягчающим обстоятельством, — возбуждение, ожесточение, здесь было поставлено Румянцеву в особую вину. Служба на нашем корабле требует от каждого умения владеть чувствами.