Ночные туманы

К девушкам я оставался почти равнодушен. Вспоминались черные мачты рыбачьих судов в багровом и страшном закате и зеленое с белыми гребнями море, которыми мы любовались с Лэа.

— Что ты задумался? — спросил как-то дед после посещения Ниночки. Девчушка она не балованная, только ветер в мозгах. Сегодня один, а завтра другой. То ли дело, бывало, любовь — что выстрел, что гранаты разрыв. Бабах — и на всю жизнь, как у нас с Варварой («Скажешь тоже», откликнулась ласково бабка). Боевое товарищество скрепляло — смерти в глаза глядели, за руки взявшись… Не скажу, что теперь молодежь не та. Есть среди молодых люди крепкие. А есть и так — мелкота…

Однажды пришел я к ним невзначай — и напоролся на целое общество.

— А-а, заходи, Юрище, у нас тут землячество балтийцев собралось. Внучонок мой, тоже в моряки метит, прошу его жаловать.

В комнате было зверски накурено. Дед дымил трубкой.

Бабка подливала в стаканы рубиново-фиолетовый чай.

На столе стоял армянский коньяк. Несколько моряков, пожилых и в больших чинах, вспоминали, как воевали на Балтике, как уходили с островов.

— А помнишь, Варсанофий, — басил востроносый седой капитан первого ранга, — как нас с тобой, когда мы на «Смелом» с острова шли, вызволил тощий рыжий эстонец, капитан шхуны? Я его встретил недавно. Он, как и ты, за безгрешность свою лет десять провел в местах отдаленных… На траулере в Атлантику снова ходит за килькой. Домой к себе свел, угощал килькой собственного засола. Не засол, а мечта! Жену представил и дочь. Когда взяли его — девчушкой была, а вернулся — невеста…

Он заговорил о тех кругах дантова ада, которые пришлось пройти морякам, уходившим из Таллина, о боях у ворот древнего города, среди отцветавших садов. Когда коньяк и чай были выпиты, трубки выкурены и гости собирались расходиться, я подошел к капитану первого ранга и робко спросил:

— А вы не помните, как звали ту девушку… дочку капитана-эстонца, у которого вы были в гостях?

— А бог ее знает, молодой человек, не то Елена, а может быть, Элли… А вам зачем?

Он попрощался и стал натягивать старенькую шинель.

Распрощался и я. Чистые пруды заметало поземкой. В снежной пелене светились огоньки. Я шел к метро, и снег залеплял мне лицо.

— Лэа, Лэа, — думал я горестно, — простишь ли ты мое малодушие?

После возвращения деда я изменил к отцу свое отношение. Он говорил во вред деду — это меня поразило.

Я присматривался к нему и стал замечать то, чего не замечал раньше. Как униженно говорит он с начальником «почтового ящика»! И как независимо — со знакомыми, которые по положению стоят не ниже его! А какой величественный вид он принимает с подчиненными, учениками, со всеми, кто питает уважение к званию «профессор», «орденоносец»! Меня раздражало самодовольство его, его непроизвольное хвастовство, его желание, чтобы ему кадили и угождали, говорили о его незаменимости, о том, что он открыл новую эру в науке. Я не хотел походить на него. Я хотел быть похожим на деда, на бабку, на мать скромную, неприметную, никогда не кичившуюся положением мужа!

Еще один, и последний, разговор о моем будущем произошел у меня с отцом.

— Да понимаешь ли ты, болван, — говорил отец с раздражением, — что свою судьбу можно планировать, лишь имея перед собой перспективу? Космос, физика, кибернетика… вот где будущее. Флот абсолютно бесперспективен.

Большие корабли режут на части и сдают на лом. Мелкие устарели и доживают свой век. Недаром в морских училищах с каждым годом увеличивается недобор слушателей. Я уже навел справки. Никто не хочет губить свою жизнь. Проучиться несколько лет, а потом очутиться с дипломом на улице?

Я стоял на своем. Отец чувствовал, что меня сломить трудно. Если бы он смог, он бы выдрал меня.

Но случилось большое несчастье. Отца увезли в больницу прямо из «почтового ящика». Мы пришли к нему с матерью. Отец знал, что умирает.

Смерть есть смерть, и когда она подступает к человеку вплотную, он или начинает отчаянно сопротивляться, или пресмыкается перед нею, прося подождать, дать отсрочку на день, на час или даже на десять минут. И отец, в отличие от твердокаменного героя фильма «Девять дней одного года» (что прогнал жену: «попрощаться успеем, сначала закончу дела»), горько рыдая, прижал голову к груди матери. Он жадно цеплялся за жизнь. Он захлебывался от слез.

Я тоже разревелся. Мать была словно мертвая.

Нам не позволили долго оставаться в палате. Отец умолял: «Пусть посидят, ведь в последний же раз!»

Глава седьмая

Дед мне очень помог перед поступлением в училище.