Ночные журавли

Трава падает ему на грудь, цепляясь за подбородок колючими семенами. На кочках пружинили ноги, и дядька отпихивал нетерпеливо коленками упавшие стоймя высокие стебли рогоза.

Он уже запыхался и просил принести воды. А отпив глоток, вспоминал:

– Бывало, воды напьемся, а мамка лепешки сует. Ухватим по одной – и опять в гору!

– И то пора мужиков кормить, – слышит его бабушка.

Обедали под березой.

Бабушка вынула сало и домашние лепешки с припудренными коричневыми пятнами. Дядя Гриша взял лепешку, прижал к груди, делая вид, что не может разломить:

– На такой хлеб – особая сила нужна…

Протянул мне лепешку и снял с ветки подсохший хлеб. Мол, сухари привычнее!

Солнце жгло землю.

Кузнечики стрекотали, как заведенные, прыгая на полегшей траве.

Подвяленное сено пахло хлевом и вишневым компотом, вернее, горечью его косточек.

После обеда метали стог, все чаще поглядывая на небо.

Недавняя голубая твердь была теперь словно вспахана – перистые облака вытянулись ровными отвалами от края и до края горизонта.

Наскучавшись работать, я играл с собакой: убегал и прятался в копну, маскируя себя с головой. Спрятавшись в очередной раз, я видел, как приблизился дядя Гриша, как нацелился, ничего не подозревая, и вонзил вилы в сено рядом со мной. Я высунул голову, смеясь и удивляясь, отчего побледнел и молчит мамин брат.

Воткнув вилы в землю, он уселся рядом и как-то очень жадно, словно прощаясь, глядел на деревню, что раскинулась внизу, на мглистые заречные луга, что прогнулись уже под дождевой тучей.

Потом сорвал травину, покачивая зернистым концом:

– Петух или курочка?

– Курочка!

Зажав травину меж пальцев с желтыми полосками под ногтями, дядька вытянул до конца стебель. «Петух!» – показал ершистый пучок с высоко торчавшим хвостиком.

Деревня меня хранила!

9

На следующий день меня ждала новость: у кошки родились котята! Бабушка оставила одного – лобастого, полосатого, с дрожащим хвостом. Гнущимися лапками котенок мял живот матери, сосал молоко, вытягивая мордочку, а наевшись, спал плашмя, иногда переворачиваясь и упираясь задними лапами с крохотными черными подушечками.

Вскоре котенок открыл глаза, но по-прежнему морщил носик и по запаху отыскивал убегавшую мамашу. Кошка пряталась от него на печке, вылизывая тощую спинку.

Однажды я подсунул ей голову, и шершавый язык перешел с шерсти на мою голову. Было щекотно, и я чувствовал, как сжимались волоса влажными кольцами. Я слушал утробное мурчание и удивлялся старательности кошачьего языка. А когда попытался встать, кошка выпустила когти!

В деревне шутили:

– Сереге Ойнину кошка кудри нализала!

После покоса дядя Гриша уехал в город, а мы с дедом ходили за вениками в лес.

И опять, идя по улице, я едва сдерживал рвущегося Шайтана. Он крутился юлой, спутывая веревку, приседая на задние лапы, ошалело сверкая розовыми белками глаз.

Дойдя до лесной опушки, я отвязывал веревку.

Шайтан скрывался в кустах, и только слышно было, как трещали низкие сухие ветки. Потом пес встречал нас на развилке, дедушка показывал ему рукой дорогу, и Шайтан радостно лаял: мол, там уже был! У него были мокрые лапы и брюхо, с налипшим на шерсть песком.

Дорога шла краем болота.

Беспокойно квакали лягушки, шлепаясь в воду и разгоняя зеленую тину меж вихрастых кочек. Нагнешься над тихим омутом, а там кишит загадочная жизнь! На топком дне – хлипкий покой; воткни палку – поднимутся серебряные пузырьки, струйки мути с коричневым илом, полусгнившие сосновые иголки, чешуйки и семечки лесных ягод, оброненные птицами.

Проводив нас, лягушки опять выползали на берег, обляпанные ряской, словно яркими конфетти.

Пес носился кругами, не упуская хозяев из виду; жадно пил воду из луж, с сочным захлебом, роняя слюни в лесные копытца.

Огромные сосны вытягивали толстые ветви, накрывая тенью кудрявые верхушки молодняка. Нежно лепетали березки, от жары сгибались резные листочки на тонких черенках.

Вот нашли поляну с нужными березами, бросили мешки в траву. Пес тут же обнюхал их, затем уселся на хозяйское добро и бил хвостом так, что в складках мешковины выступила пыль. Но вскоре опять убежал.

Мы тоже торопились, словно делали что-то не очень хорошее. Дед наклонял березку, дрожавшую от ствола до самой тонкой веточки:

– Держи крепко!

Остро пахло клейким весенним соком. В руках дедушки мелькало лезвие ножа – ветки падали, на коротышах оставались белые срезы. Обстриженная, как пудель, березка взметнулась обратно, уже без прежнего шума, но словно горько сетуя. Несколько жалких листочков падали уже ненужными. В ладонях еще чувствовался поток ускользающей листвы, зудились липкие пятна светло-зеленого цвета. Все другие березы разгибались с тем же детским испугом…

Затем я поднимал ветки – на кустах смородины, с еле заметными ягодками; на темном брусничнике, выглядывающем из влажных мхов. Нагребал охапку теплых от солнца веток вместе с травой и ягодами и нес их к деду.