Ноев ковчег

– Прекрати! Слышишь, прекрати, мама меня убьет, она запретила тебе рассказывать, – плакал рядом Котька. – Он во сне ушел. Без боли. Заснул и не проснулся. Мама рядом спала… даже не услышала. Ты, ты не представляешь что с ней было… Она, когда гроб опустили, в могилу за ним спрыгнула. Трое мужиков еле вытащили. А ты на нее кидаешься. Мы думали, она не выживет. Ты же знаешь, как она папу любит… Мы с Петькой держали, а Гордеева колола что-то, чтоб спала. Две недели такого кошмара. А тут как раз на девять дней телеграмма из твоего госпиталя. Лидка забрала. Собрала всех и сказала маме пока не говорить, что она точно не переживет. Мама случайно узнала. И выехала через два часа. Господи, что она нам дома устроила, а потом на вокзале в кассах! Меня взяла только потому, что я поклялся, что ничего не знал про тебя… Анька, слышишь?

– Па-аапочкааа…

– Ах ты ж засранец! – Фира подняла Котю за ухо с кровати. И Анька посреди слез непроизвольно хихикнула. Котя был выше мамы на две головы и склонился вопросительным знаком к ее поднятой руке.

– Ну все, Константин Иванович! Вон пошел из палаты!

– Мамочка родная! Мама, наклонись ко мне, – попросила Анька.

Фира, не отпуская уха Котьки, наклонилась к ней:

– Девочка моя любимая! Не надо было тебе говорить! Не сейчас!

Ира целовала ее мокрые щеки, колючую, пахнущую больницей и стирочным мылом макушку.

– Надо! Надо! Мамочка, любимая, держись, пожалуйста!

– Да куда я денусь! С вами ни сдохнуть, ни даже поскорбеть нормально нельзя! Уже по двадцать лет коровам, а не видать мне покоя!

Через три дня Фира смешила целый этаж госпиталя.

– Не! Ну вы это видели! – орала она на все отделение. – Вот скажите мне, гражданка Беззуб, ну неужели нельзя было хоть одно лето вести себя прилично и не ломать ноги? У нас же Лидка по театральным спецэффектам. Тебя чего угораздило? Что за упаднический декаданс? Олени, серпантины, переломы – как в дешевой фильме, ей-богу! Давай, красная командирша, ложечку за маму! В вашем Крыму просто беговые куры – я ничего пристойного на бульон не нашла. Спасибо Коте с его мужскими чарами: пошел по дворам – вернулся с трофеями. И заметь, я даже не спрашиваю, на что он выменял эту синюю птицу!

Фира успела вовремя. – точно к самому тяжелому восстановительному этапу.

Гипс заменили тугими повязками и начали восстановление атрофированных и порванных мышц. И Аня в голос сокрушалась, что не умерла сразу в машине. Бесчувственные ступни, спичечные икры и дикая боль в каждой кости.

Но Фиру это не волновало. Все ее нереализованные медицинские мечты и приобретенные навыки многодетной матери обрушились на дочь. Она начинала с массажа, потом таскала Анькины ноги в примитивной гимнастике. А когда та отворачивалась к стене – читала вслух вынесенные из местной библиотеки «Вопросы жизни» Николая Пирогова. После обеда и сна все повторялось по кругу.

– Котя, я тебя умоляю, забери маму! Она меня замучила… Замучила совсем. Своим бодром голосом, этими хиханьками, вычиткой врачебной, бульонами бесконечными… Ну не помру я уже. Честно. Не в этот год. Дайте покоя. Дайте мне время…

– Как тогда в санатории? – с готовностью переспросил Котька.

Анька помрачнела, но Котька этого заметил.

– Точно. Как тогда в санатории. Но как тогда – больше не будет…

Именно там, в закрытом номенклатурном санатории для политкаторжан она познакомилась со своей первой и единственной любовью – Максом Дейчем. Тот злополучный аборт и его сегодняшнее равнодушие не давали ей ни дышать, ни жить обычной жизнью. Она горела неугасимым синим пламенем обиды и ярости – на него, на себя. Бесконечно перебирая в голове варианты – где не то сказала, где недожала, что пошло не так, а что было бы, если… И это «если» болело сильнее сломанных костей.

Фира пришла как обычно – после утреннего обхода. С привычным одесским радушием, подарками и шуточками она влюбила в себя все смены и врачей, и младшего персонала. За эти пару недель она стала своей в этом проклятом госпитале.

Вытащила чугунок:

– Я принесла тепленькой картошеньки! Со сливочным маслом, как ты любишь!

– Не хочу «картошеньки»! Мама, ну пойми!

– Ну тогда эклер с заварным крэмом. Я не видела еще баб, которые бы отказались от моих эклеров. Ты не представляешь, как их сложно готовить в печке!

И тут Анька взорвалась:

– Мама, ты так и не выросла! Где ты застряла? В детстве? В переезде в Одессу?! В куклы недоигралась – вот сейчас мы больному мишутке дадим конфетку, и он сразу выздоровеет!.. Мама, ноги не ходят, все срослось углами, я – инвалид! К тому же чахоточный! Смирись уже, что торт не поможет! Ну судьба у меня такая!

Фира отставила корзинку с едой. И развернулась к Ане:

– А по-моему, это ты не выросла. И думаешь, что будет, как в детстве: заболела – и все хороводы вокруг водят. Можешь не рассчитывать. На судьбу так точно. Второй раз не сработает. Несчастной и больной ты ему точно не нужна. Да, я пытаюсь тебя отвлечь, я стараюсь тебя раздражать, потому что в эти моменты ты злишься и сражаешься – хоть со мной, а не упиваешься персональным горем. Мужик ее бросил! Делов-то! Сколько уже прошло? Год? Другого найдешь!