Ноев ковчег писателей. Эвакуация 1941–1945. Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата

Спит человек другой, осатанелый,
Истерикой закрывшийся, солгавший,
Раз навсегда перед самим собой.

Друг юности моей, мы вечно лжем.

Мы, говоря по правде, только тени
Людской обычной горестной судьбы.
Мы сказки сочиняем, но не стоит,
Переводить бессмысленную сказку
На службу легкую, тогда она
Поступит в пользу времени
И можно сочинять
Очередные бредни, но не сказки, что
Ты девушек смущаешь, ты заводишь
 Беседы о четвертом измереньи,
Изыскан, энергичен, мертв душой
И недоделан <… >
Ты канючишь,
Юродствуешь и подымаешь руки
Большие, умные. И вновь ложатся
На пленку недовернутые кадры.

В довоенные и военные годы Пудовкин неудачно снимал заказные картины из жизни замечательных людей. Его странные эксцентрические выходки многим казались маской, за которой большой режиссер прятал страх и неуверенность. Скорее всего, Луговской, встретив в Алма-Ате близкого друга юности, увидел в нем, как в отражении, самого себя и не мог не ужаснуться каким-то только ему понятным изменениям. Но диагноз поставлен – “изыскан, энергичен, мертв душой”.

13 июля Луговской снова пишет письмо Эйзенштейну из Ташкента:

Посылаю Вам копию моего письма, ибо я передал подлинник в совершенной суматохе и он переходил из рук, и я не уверен, дошел ли он до Вас. За это время я встретился с С. С. Прокофьевым. Он ночевал у меня, и я имел возможность прочитать ему наутро большинство песен. <…> Он отозвался о них весьма положительно. <…> Остальное будем уже дорабатывать сообща.

Крепко жму руку. Желаю победы во всем.

Ваш всегда, В. Луговской[395].

В архиве М. Белкиной сохранилось письмо ее подруги Миры Мендельсон-Прокофьевой, второй жены композитора, бывшей автором большинства либретто его опер. В письме упоминается та алма-атинская работа, хотя оно написано спустя год после письма Луговского, 4 июля 1943 года.