Ноги Эда Лимонова

«Иван! Ну и дела!» – скажет она с ликующим звоном в голосе. Ее узкое лицо с припухшими веками озарится улыбкой.

Иван сам не заметил, как провел в этих беспечных мечтаниях десять минут.

Он опустил голову, напряг шею, как тяжелоатлет перед выходом к снаряду, и этаким фасоном поднялся на лестничную клетку. Навалился на кнопку звонка.

В утробе квартиры защебетал поддельный соловей.

Он звонил и звонил, но ему не отпирали. Склепным покоем веяло из-за красной двери.

Потоптавшись несколько минут на лестничной клетке, Иван все-таки набрался храбрости и позвонил к соседям.

Стремительно отворили.

Дохнуло разрухой, безумием, прокисшими средствами народной медицины.

Пенсионерка в застиранном ситцевом халате и волосатых гетрах из козьей шерсти возникла в сумраке дверного проема. Старообразная цепочка, из фильмов про следователей-знатоков, напряглась где-то на уровне ее серых, как телесериалы, глаз.

– Я по поводу вашей соседки Людмилы, – решительно выпалил Иван.

– Из электрических сетей?

Иван сделал неопределенный жест рукой и промычал что-то неудобопонимаемое.

– Люда обещала все погасит, когда приедет.

– А когда она приедет?

– Она мне не отчитывается, – равнодушно произнесла пенсионерка.

Припекало белое мартовское солнце. В распахнутой куртке Иван брел по улице Сумской, вертя коротко стриженной розовой головой.

В его правой руке шуршала на встречном ветру подробная карта города Харькова – желтая, с резными медальонами достопримечательностей и яркими оконцами реклам.

Книгу «Молодой негодяй», которая подтолкнула его к этой экскурсии, Иван нес в сердце своем.

Позади осталась солнечная площадь, некогда звавшаяся именем Тевелева, где проживал молодой негодяй со своей безумной еврейской женой Анной (ранняя седина, сластолюбивая повадка). От нее в чадную низину катился Бурсацкий спуск, тот самый, по которому негодяй спускался на рынок за продуктами (это были простые продукты – помидоры, картофель, гречневая крупа). Художественной инспекции подвергся и бывший ресторан «Театральный» (там шел ремонт, но двое пожилых штукатуров против близорукого чужака не возражали). Иван запомнил: это из теплого зева «Театрального» молодой повеса Эд выкатывался в ночь, обнимая за талию своего загульного приятеля, бонвивана Гену, на этих вот низких ступенях сердце Эдички сладко екало, открывая новую, нисколько не гетеросексуальную тему, которая доведет-таки нью-йоркского безработного Эдди до рандеву с чернокожим антиноем. Он заглянул даже и в магазин «Поэзия», куда вчерашний рабочий литейного цеха завода «Серп и молот» Эдуард (тогда еще Савенко) устроился книгоношей. Магазин наводил тоску случайным подбором книг, слащавыми до тошного образами исторических гетманов (плакаты, издание для школ) – те усатыми чучелами глядели с полок – и общей своей никчемностью. Иван распознал даже вывеску кинотеатра «Комсомольский», в фойе которого зачаточный поэт Лимонов торговал литературным ширпотребом с лотка. Внутрь не зашел, без билетов не пускали.

Он нашел, здесь, пожалуйста, аплодисменты, даже водопад «Зеркальная струя», увенчанный ажурной языческой часовней – об этой диковине Иван читал в лимоновской «Книге воды».

Возле «Струи», кстати припомнил Иван, его командировочный дед по матери, капитан инженерных войск, снимался в пятьдесят третьем году – хмурые мужчины в шинелях привычно сомкнули строй, женщины-наседки в тяжелых пуховых платках – в первом ряду. Дед – крайний справа.

Гладкий, лжеклассический провинциализм «Зеркальной струи» неподдельно тронул Ивана. Вокруг ее резного купола ходили, то и дело схлестываясь кортежами, сразу три небогатых свадьбы, фотограф одной из них даже принял разодетого Ивана за свидетеля. Тот счел это хорошим знаком («А что если мы с Людмилой…»)

Впереди путеводно маячил парк Шевченко, на лавочках которого Эд целовался с захмелевшими от портвейна девицами, зоопарк, где под тигриный рык и гиппопотамий рев он трапезничал, испепеляя блоковским взглядом «козье племя» с авоськами и сосисками, а там уже, глядишь, можно взять мотор и махнуть на легендарную рабочую Тюренку с улицей Материалистической, где вырос и, подросши, разбойничал подросток Савенко – там пруды и сады, цыган Коля разжился папироской и сидит-мечтает на пригорке, поодаль, у реки, гутарят за бутылкой биомицина мужички, они «при делах», а под ближней ветлой пудрятся роскошные русалки-шалавы…

В парке Шевченко Иван уселся на волной изогнутую лавочку.

Расставил колени этак широко, с наглым прогибом поясницы.

Так, подумалось Ивану, мог сиживать на этой лавке и сам Эдуард Лимонов. Не тот козлобородый и седой, с речью провинциального артиста и душой, усыпленной дурманом ускользающей власти, Лимонов-нацбол, но тот возвышенный волчонок, от руки переписывавший Хлебникова и Фрейда.

Рядом с Иваном примостились двое молодых людей в кожаных куртках.