Ноги

— Я не могу вам поверить, — угрюмо сказал Семен.

— Послушай. Если ты окончательно разуверился в игре, пошли ее к черту.

— Послать ее к черту? Вы так спокойно это говорите? Неужели никакого другого выхода нет?

— Для меня его не было, парень. Твое желание что-либо изменить окажется для тебя гибельным. Ты знаешь, после той игры с «Миланом», когда я увидел пресыщенность своих игроков, у меня случился первый инфаркт. И тогда я крепко испугался. Я сказал себе, что дальнейшее пребывание в отравленном пространстве игры для меня губительно. А у меня жена, сын, теперь вот появились внуки. И я захотел просто жить. Возможно, это мудрость червя, но я сделал свой выбор… Наблюдаю за игрой со стороны. Со все меньшим интересом, правда. Но знаешь, когда я впервые увидел тебя в том матче с французами, я заметно оживился. Эти монстры спасовали перед щенком, которым ты был тогда. Я увидел в тебе не технику, не твое искусство, нет. Я увидел в тебе большое сердце. А большое сердце — это большая редкость. Если хочешь знать, то я принял участие в твоей судьбе. Лапорта не глуп, и он ко мне прислушался, когда я сказал, что «Барсе» нужен именно ты. И я в тебе не ошибся.

— Так, значит, никакого выхода? — повторил Шувалов.

— Есть одна маленькая лазейка. Самый верхний уровень футбола еще не окончательно отравлен. Я имею в виду борьбу, которую ведут между собой два десятка топ-клубов. И когда они сшибаются на поле Лиги чемпионов, просто искры летят. Неподдельные. И хотя во главе угла стоит голый результат, который может достигаться грязными методами, иногда в игроках просыпается память о том, что в прошлом они были жрецами высокого искусства. Ты бы мог разбудить эту память. Но за это, парень, придется дорого заплатить. Я все сказал. И что бы ты ни решил, запомни, ты уже доставил старику ни с чем не сравнимое удовольствие.

Финал Барселона Декабрь 2009

Рокотал, ревел, распевал и раскачивался «Ноу Камп» — величайший футбольный амфитеатр Старого Света, пять уходящих ввысь ярусов, гигантское живое гранатово-синее полотно. Девяносто тысяч зрителей были слиты в единое целое, дышавшее такой раболепной покорностью, такой нерассуждающей любовью к своим кумирам, о которой не могли даже и мечтать поколения диктаторов. «Шувалов, Шувалов, Шувалов!» — скандировали трибуны, а потом, задохнувшись, захлебнувшись восторгом, переведя дыхание, начинали снова.

Он вынырнул из подтрибунного помещения последним. Перекрестился размашисто и лениво — столь непохоже на мелкое крестное знамение окружавших его католиков. Подергал головой, почти прикасаясь к плечам ушами. Вступил в центральный круг и поднял правую руку, как будто призывая толпы к тишине, а на деле выражая им благодарность. (И трем-четырем комментаторам из более двухсот представителей аккредитованной прессы одновременно пришло на ум одно и то же затертое сравнение: так гладиатор приветствует Цезаря перед боем. Пролопотав эту метафору на португальском, французском, русском и итальянском языках, все закончили в один голос — «morituri te salutant»). Жест был скуп. Лаконичен. Как, впрочем, и все другие телодвижения, которые совершались им не для игры. Он двигался всегда как будто нехотя, как будто не понимая, зачем, и не желая тратить себя. И наиболее зорким и проницательным наблюдателям бросался в глаза этот контраст между медлительностью, скупостью его обычных движений и той молниеносностью, бездумной щедростью, с которой он расточал свои обманные движения тотчас по получении мяча.