Ногин

Но после этого допроса он долго не находил себе места. Николай Калабин не мог показать правду, в этом сомнений не было. И Александр Козлов казался стойким товарищем. Однако он очень разволновался, когда про Ногина и Никифорова стали говорить, будто во время «битвы» у максвелевской казармы они пустили слух: «Надо сжечь всю эту Александро-Невскую заставу! Хозяева не согласятся с нашими требованиями, держиморды не перестанут издеваться над рабочими, так выход один: пустить красного петуха!»

Но Козлов не сказал об этом ни слова. Беда подошла с другого конца: болтал, как ничтожный трус, Сергей Орлов, берег свою шкуру, крутился на допросе ужом. На карточках он признал Ногина и Андропова, Звездочетову и Смирнова. И услужливо подтвердил, что Виктор неоднократно посылал его к Ольге на Слоновую улицу и он относил донесения, а возвращался с листовками. Эти листовки разбрасывали Ширяев, Пашков и еще трое, которых он встречал в портерном зале трактира «Бережки».

Орлов договорился до того, будто Козлов и Калабин хотели набрать в лавке у Паля в долг рублей на шестьдесят харчей для своей коммунии и сбежать. Так «мы на практике прилагали социалистический принцип «общности имущества».

Дрогнул на допросе и Петр Ширяев. Он рассказал, как Козлов зазывал его в кружок, там он видел Ногина, Шалаева, Пашкова и Орлова, и как Ногин просил его собрать сведения о положении рабочих в трепальном отделении фабрики Максвеля. «Эти сведения были напечатаны на тех листках, которые передал мне Орлов и которые я разбрасывал на фабрике Максвеля».

Промахнулся и Сергей Цедербаум. 6 марта 1899 года он послал со Шпалерной шифрованную записку своему младшему брату Владимиру. Но она была прочитана опытными перлюстраторами отдельного корпуса жандармов и после расшифровки выглядела так;

«Советую все что есть дома нелегального

на всякий случай отдать куда нибудь

между прочим карточку ногина»

Правда, на допросе 29 марта Сергей Цедербаум заявил вполне определенно: «Кто такой Ногин, мне не известно, об его аресте я узнал в доме предварительного заключения, а относительно карточки его объяснения давать не желаю».

Разумеется, Потоцкий не мог принять всерьез такое сообщение. Он прекрасно понимал, что Цедербаум и Ногин — давние знакомые и что Сергей хотел оберечь Виктора и укрыть от следствия его фотографическую карточку.

Спрашивали об этом и Виктора 13 мая. Он не признал С. Цедербаума на карточке и даже удивился, почему у того нашлась его фотография. На этом же допросе он начисто отверг все показания Петра Ширяева.

Полковнику Потоцкому так и не удалось забрать все нити в свой кулак: Ногин, Андропов, Звездочетова, Канцель, Татаринов, Калабин и Ломашев ни в чем не признавались. Даже из Миссуны, Смирнова, Шехтера и сестер Гольдман выжать ничего не удалось. А Марина Галкова, про которую полковник Пирамидов писал, что она «образчик того, что делает с работницами противоправительственная интеллигенция», пыталась даже доказать Потоцкому, что ведь надо же рабочим бороться с существующим строем. «Они жить хотят! А при этом строе разве жизнь? Для вас-то жизнь, господин подполковник, и даже разлюли-малина! А для таких, как я, омут!»

И в тюрьме она вела себя шумно и насиделась в карцере. А потом приглядела на Шпалерной Ивана Разумовского — бедняка из деревни Топорово Жирятинской волости Кинешемского уезда — и стала под венец с ним в тюремной церквушке. 12 мая 1899 года Потоцкий решил от нее избавиться. И новобрачные отправились под гласный надзор полиции в Кинешму.

Без суда стали разбрасывать по великой стране и других участников «преступного сообщества». Канцели были сосланы в Ялту: у Лидии Осиповны открылся процесс в правом легком. Раскидали по градам и весям Шалаева, Смирнова, сестер Гольдман, Шехтера, Миссуну, Козлова. 7 мая двинулся на поселение в Тулу Сергей Андропов. На тюремных харчах остались Ломашев, Цедербаум, Звездочетова и Калабик. Но у них намечался какой-то «просвет». Только Ногин и Татаринов ничего определенного еще не ждали.

Дважды приезжала навестить сына Варвара Ивановна. Да в первый раз совсем перепугалась: показали ей Витеньку за двойной решеткой. И надзиратель попался такой дерзкий. Спросит она сына о чем-нибудь, а тот уже бурчит: «Про это нельзя, мамаша!» А второй-то раз, на пасху, дали посидеть рядышком на тюремной скамье. Дала тогда волю слезам Варвара Ивановна на широкой груди сына! Но и порадовалась, что здоров он, и не в арестантском халате с бубновым тузом на спине, и спит не на соломушке.

Был и брат Павел. Он приехал прямо с московских майских празднеств, когда вся благодарная Россия отмечала столетие со дня рождения Александра Пушкина.

Павел принес в тюрьму сувенир — шоколадный юбилейный бюст Пушкина. Но надзиратель его отнял и понес доложить по начальству.

Начальство приказало разбить его на мелкие части и тщательно проверить, не упрятано ли в шоколад крамольное письмо.

Лишь 16 июня Виктор смог написать брату: