Ноготок судьбы

«В 1876 году, во время солнцестояния, той осенью, когда участились случаи погребений, совершаемых без необходимых формальностей и чересчур поспешно, что начало возмущать и тревожить парижских обывателей, около восьми часов вечера, возвращаясь домой после одного из интереснейших спиритических сеансов, я ощутил на себе влияние наследственного сплина, мрачная власть которого расстраивает и сводит на нет все усилия Разума.

Напрасно по предписанию докторов я регулярно принимал настой Авиценны, напрасно я поглощал неимоверное количество железа в виде различных препаратов и, отказываясь от всех наслаждений жизни, как новый Робер д’Арбрисель,[169] охладил жар моих кипящих страстей до уровня жителей снежных северных стран, ничто не помогало! Взгляните на меня! Для вас очевидно, что я молчалив и угрюм! Но очевидно также, что, несмотря на мой болезненный вид, по натуре своей я крепок, как дуб, если после стольких испытаний еще могу любоваться звездами.

Итак, в этот вечер, войдя в свою комнату и прикуривая сигару от свечи, горевшей у зеркала, я увидел, что был смертельно бледен! Я опустился в просторное старое кресло, обитое гранатовым бархатом, в этом кресле томительные часы моих бесконечных дум протекают быстрее. Приступ меланхолии был тягостен, как болезнь, как долгий обморок! Посчитав, что невозможно разогнать ее туман никакими светскими развлечениями — особенно среди утомительных столичных забот, — я решил попытаться уехать из Парижа куда-нибудь на лоно природы, предаться спорту на открытом воздухе, например охоте, и таким образом развеяться.

Едва мысль начать новую жизнь пришла мне в голову, я сразу вспомнил имя одного старого, давно забытого друга, аббата Мокомба.

— Аббат Мокомб, — произнес я тихо.

Последний раз я видел этого ученого священника в тот день, когда он отправлялся в долгое паломничество в Святую Землю. Уже давно дошла до меня весть о его возвращении. Он жил в скромном церковном домике в маленькой деревне в Нижней Бретани.

Наверное, у Мокомба найдется для меня какая-нибудь комната, тихий угол. Без сомнения, во время своих путешествий он собирал старинные книги, ливанские диковины… На прудах соседних усадеб, конечно, много диких уток… Что может быть лучше!.. И если я желал до начала холодов насладиться прелестью последних дней феерического месяца октября среди багряных холмов, если я хотел успеть полюбоваться сиянием долгих осенних сумерек на лесистых вершинах, я должен был спешить.

Часы пробили девять.

Я встал, стряхнул пепел сигареты. Затем решительно надел шляпу, широкий плащ и перчатки, взял ружье и чемодан, задул свечи и вышел, тщательно заперев на три оборота старинный замок с секретом (предмет моей гордости).

Через три четверти часа я уже ехал в поезде в сторону Бретани, направляясь к маленькой деревушке Сен-Мор, где служил аббат Мокомб; я даже успел отправить с вокзала письмо, поспешно нацарапанное карандашом, в котором извещал моего отца о своем отъезде.

На следующее утро я прибыл в город Р., откуда до деревни Сен-Мор всего несколько верст.

В этот день, желая хорошо выспаться ночью (с тем чтобы уже завтра на рассвете я мог пойти на охоту) и полагая, что послеобеденный отдых может нарушить мой крепкий ночной сон, я решил не засыпать, несмотря на усталость, а навестить кое-кого из своих давних товарищей по учебе.

Выполнив этот долг вежливости и возвратившись часов в пять в „Золотое солнце“, где я остановился, я приказал седлать коня и вскоре уже видел деревню, освещенную лучами заката.

По дороге я старался восстановить в памяти образ священника, у которого хотел погостить несколько дней. Годы, прошедшие со дня нашей последней встречи, путешествия, события, приключившиеся за это время, и привычки одинокой жизни, должно быть, изменили его характер и внешность. Наверное, он уже начал седеть. Но я знал, что беседы ученого аббата имеют благотворную силу, и предвкушал удовольствие вечеров, проведенных с ним.

— Аббат Мокомб, — твердил я вполголоса, — замечательная идея.

Расспрашивая о его доме стариков, пасших стада вдоль придорожных канав, я убедился, что кюре — как истинный проповедник Бога милующего — снискал глубокое уважение своих прихожан, и когда мне показали путь к его дому, расположенному поодаль от скопления бедных домишек и хижин деревни Сен-Мор, я направился в ту сторону.

Наконец, я прибыл на место.

Деревенский вид этого дома — его зеленые ставни, три ступеньки из песчаника, заросли плюща, клематисов и чайных роз, вьющихся, сплетаясь, по стенам до самой крыши, над которой из трубы с флюгером вился дымок, — все навевало мысли об уединении, здоровье, глубоком покое. Сквозь решетчатую изгородь сада, примыкавшего к дому, проглядывали тронутые осенней ржавчиной листья деревьев. В стеклах двух окон верхнего этажа играло заходящее солнце, в простенке была ниша с образом святого. Я молча спешился, привязал лошадь и взялся за дверной молоток, оглядываясь на пройденный путь, расстилавшийся до горизонта.