Ной Буачидзе

Ной хотел увидеть, как живет разноплеменное и многоязычное население Терской области. Она простиралась от Минеральных Вод и дикого Скалистого хребта до Ливанов Каспийского моря. На ее территории — побольше иного европейского государства — было все: ледники Большого Кавказа, безграничные ногайские степи, нефтяные вышки Грозного, рудники Садона, табуны кабардинских скакунов, кизлярские виноградники. Были казачьи станицы, где пятьдесят десятин земли считалось небольшим наделом. При выходе на пенсию генерал получал тысячу пятьсот десятин, штаб-офицер — четыреста десятин, обер-офицер — двести. И в тех же станицах, в землянках, ютились иногородние — русские крестьяне, переселившиеся на Северный Кавказ. Своей земли они не имели и здесь, на желанных берегах Терека и Сунжи, Малки и Сулака. У кого водились деньги, тот брал землю в аренду у казаков. Большинство если не в первый год, так на второй нанималось в батраки. Вражда между иногородними и казачьей верхушкой никогда не затихала. Да и среди самих терских казаков было немало бедноты, особенно к концу войны.

Над станицами и городами громоздились горы — лесистые, снежные или совсем гололобые островерхие скалы. Там, в недоступных каменных теснинах, в аулах, что часто лепились выше орлиных гнезд, голодали обреченные на вымирание чеченцы, ингуши, кабардинцы, осетины, балкарцы.

Всякий раз, попадая в эти места, Ной вспоминал два очень различных, но отнюдь не противоречивых свидетельства. В 1859 году главнокомандующий Кавказской армией князь Барятинский телеграфировал в Петербург: «Гуниб взят. Шамиль в плену. Кавказ под моим командованием». В «Анти-Дюринге» Энгельс, негодуя по поводу бесчинств некоего генерала во вновь завоеванной стране, писал: «…сжег их шатры, а жен и детей велел умерщвлять на настоящий кавказский манер».

Так оно и было на Кавказе. В петиции, адресованной I Государственной думе, ингуши писали: «В настоящее время наши наделы земли — что бешмет рваный. Две трети наших земель, насильственно оторванных, перешли в руки казаков, и мы, ингуши, доведены до того состояния, что должны арендовать землю у тех же казаков. В среднем ингушское племя платит ежегодно казакам с лишком триста тысяч рублей арендной платы. Это не что иное, как налог в пользу казаков. Налог тем более возмутительный, что мы, ингуши, платим его за пользование землей, принадлежавшей нам тысячелетиями. Но, к нашему несчастью, казаки не довольствуются этим. Они, по-видимому, окончательно решили истребить наше племя.

Казаки пользуются всяким случаем, чтобы придраться к нам, взыскивать штрафы, убивать, а областной начальник, будучи в то же время атаманом Терского казачьего войска, не только ничего не предпринимает против них, но поощряет их в этом направлении».

В речи, произнесенной во II Государственной думе, депутат Терской области Маслов заявил: «Кавказ называют погибельным, то есть обреченным русским правительством на погибель. Туземцы находятся в ужасном состоянии. Земельный вопрос стоит там чрезвычайно остро. Вы не можете себе представить, как ничтожны земельные владения, например, чеченцев: одна десятая, одна восьмая десятины. Кусок земли под одной коровой стоит столько, сколько стоит сама корова. Такое положение заставляет невольно задуматься, каким образом туземцы существуют».

Именно об этих людях и рассказывал в свое время Лев Толстой: вышел как-то поутру горец в поле пахать. Снял бурку, наладил деревянную соху, а поле тем временем исчезло. Искал человек, искал — нету поля. Так и промучился до вечера. И только, когда собрался назад в аул, обнаружил, что поле его все уместилось под буркой.

Лето 1917 года выдалось сухое, знойное. Под беспощадно палящими лучами солнца, казалось, поблекла даже голубизна неба. В степи под Моздоком Ной впервые в жизни увидел морочливое марево. Мираж мгновенно превращал бурьян в леса, а бугры и редкие кустарники — в живописные берега полноводных рек.

Старожилы объясняли Ною: «Сухота и марево — верные приметы близкой грозы и освежающих ливней».

Нередко тучи окутывали ближайшие к Владикавказу горы. В городе отчетливо слышались раскаты грома. Ной уже не раз ловил себя на мысли, что погода как-то очень соответствовала настроению людей, да и всей обстановке на Тереке: марево и тягостная духота перед освежающим грозовым ливнем.

Вскоре после шумного собрания в Ольгинской гимназии раздраженно напомнил о своем существовании Гражданский комитет[19]. Он заявил, что граждане, находящиеся под защитой Временного правительства, не должны устраивать митинги и демонстрации. В случае крайней необходимости «организаторы обязаны заранее подать ходатайство комиссару Временного правительства». Ощутимо ограничивалась и свобода собраний.