Ноктюрны: пять историй о музыке и сумерках

Я тихонько проиграл короткое вступление, без ритмического аккомпанемента: дальше мог вступить голос, но эти аккорды могли затихнуть и сами собой. Я постарался вложить в звучание картинку Америки — невеселые придорожные бары, широкие нескончаемые магистрали; вспомнилась, думаю, мне и моя мать: я, бывало, вхожу в комнату и вижу, что, она, сидя на диване, разглядывает конверт от пластинки с изображением американской дороги или, предположим, певца за рулем американского автомобиля. Одним словом, я постарался сыграть это короткое вступление так, чтобы моя мать сразу определила, что оно доносится из того самого мира — мира, изображенного на конверте с ее пластинкой.

Но прежде чем до меня это дошло, прежде чем я плавно ритмизировал игру, мистер Гарднер запел. В гондоле на ногах он стоял довольно нетвердо, и я опасался, что он в любой момент может потерять равновесие. Однако голос его оказался именно таким, каким я его запомнил, — мягким, заметно хрипловатым, но настолько полнозвучным, будто передавался через невидимый микрофон. И как у всех лучших американских певцов, в голосе его слышалась усталость — даже некоторая неуверенность, словно это пел человек, которому непривычно таким вот способом раскрывать свое сердце. Эта манера присуща всем настоящим звездам эстрады без исключения.

В этой песне говорится о странствиях и разлуках. Мужчина-американец покидает возлюбленную. Пока он поочередно минует разные города, любимая не выходит у него из головы: в каждом куплете звучит то или иное название — Финикс, Альбукерке, Оклахома; машина катит и катит вперед по длинной дороге — моей матери так поездить не довелось. Если бы так же легко расставаться с пережитым — вот о чем она, наверное, думала. Если бы так же переживать печаль…

Песня закончилась, и мистер Гарднер сказал:

— О'кей, перейдем сразу к следующей. «Я влюбляюсь слишком легко».

Мистеру Гарднеру я аккомпанировал впервые, и мне приходилось постоянно быть начеку, однако справились мы неплохо. После того, что он рассказал мне об этой песне, я не сводил глаз с окна, но миссис Гарднер не выдавала себя ничем — ни движением, ни звуком. Эта песня тоже подошла к концу, и нас обступила безмолвная темнота. Где-то поблизости, судя по звуку, сосед растворил ставни — наверное, чтобы лучше слышать. Но из окна миссис Гарднер не доносилось ничего.

Песню «Только он для моей малышки» мы исполнили в очень медленном темпе, практически безо всякого нажима, а потом снова наступила тишина. Мы продолжали глядеть на окно — и наконец (прошло, наверное, не меньше минуты) что-то оттуда послышалось. Приходилось скорее догадываться, но ошибки быть не могло. В глубине комнаты миссис Гарднер всхлипывала.

— Получилось, мистер Гарднер! — шепнул я. — У нас получилось. Мы ее растрогали.

Но мистер Гарднер радости не выказал. Он устало тряхнул головой, опустился на сиденье и обратился к Витторио:

— Обогните здание. Пора по домам.

Когда гондола снова двинулась, мне почудилось, что мистер Гарднер отвел взгляд в сторону, словно стыдился нашей затеи, и я подумал: а что, если все это было злой шуткой? Быть может, все эти песни означают для миссис Гарднер что-то ужасное. Поэтому я отложил гитару и, наверное, немного приуныл; в таком настроении наш путь и продолжался.

Наконец мы вышли в широкий канал, и тотчас же мимо пролетело водное такси, по воде побежали волны. Но до фасада палаццо мистера Гарднера было уже рукой подать, и пока Витторио подводил гондолу к причалу, я сказал:

— Мистер Гарднер, когда я был маленьким, я только о вас и думал. А сегодняшний вечер для меня особенный. Если мы с вами просто попрощаемся и никогда больше не увидимся, я знаю, что весь остаток жизни буду ломать себе голову. Поэтому прощу вас, мистер Гарднер, объясните мне. Вот сейчас, только что — миссис Гарднер плакала от радости или от огорчения?

Я думал, что ответа не дождусь. В тусклом освещении сгорбленная фигура мистера Гарднера маячила на носу лодки. Пока Витторио вязал узел, он негромко проговорил:

— Полагаю, концерт доставил ей удовольствие. Но, конечно же, она была и расстроена. Мы с ней оба расстроены. Двадцать семь лет — немалый срок, однако по окончании этой поездки мы расстанемся. Это наше последнее совместное путешествие.

— Очень жаль слышать это, мистер Гарднер, — осторожно вставил я. — Наверное, многие браки подходят к концу, даже двадцатисемилетние. Но вы, по крайней мере, способны расстаться необычно. Провести отпуск в Венеции. Петь, стоя в гондоле. Не так много супружеских пар расстается по-мирному.

— А почему бы нам не расстаться по-мирному? Мы все еще любим друг друга. Вот почему она там, в комнате, плакала. Потому что до сих пор любит меня так же сильно, как и я ее.

Витторио шагнул на набережную, однако мы с мистером Гарднером остались в темноте. Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, и не ошибся. Немного помолчав, он продолжил: