Ноктюрны (сборник)

Я остановилась на выводе, именно, что ведь мои дети в данном случае только случайность и могли быть совершенно иными, если бы был другой отец, а ваши дети будут приблизительно одинаковы, хотя бы родились от разных матерей. Очень милый вывод… Но пойдемте дальше, чтобы быть последовательными. Нам всем, отцам и матерям, кажется, что наши дети именно такими и должны быть, какими они есть сейчас, и что другими они не могли быть. Какое глубокое и печальное заблуждение именно с нашей материнской стороны… Ведь еще маленькими девочками мы учим в священной истории, что «Авраам роди Исаака, Исаак роди Иакова», и никак не можем понять такую смешную несообразность, а между тем это глубоко верно. Следует вывод: в моих настоящих детях я вижу точно олицетворенную месть вам. Вы мне изменили, и вот вам результат. В самом деле, если бы тогда наш любовный дуэт не был испорчен вмешательством Marie, что бы было? Я часто думаю о наших не осуществившихся детях, и мне делается грустно и больно, точно я кого-то обманула, очень близкого, дорогого. Бедные милые детки, где вы? Какими бы вы были? Мне нравится о них думать, об этих неродившихся покойниках, и я тайно грушу. И сейчас мне хочется расплакаться… Боже мой, что же это такое? Что-то такое стихийное, слепое, бессмысленное, где наши лучшие, самые светлые чувства только игрушка в каких-то невидимых, жестоких руках. Кажется, это называется судьбой… К чему же тогда вся поэзия любви, тот ореол, которым мы окружаем нашу любовь, золотые иллюзии и золотые сны молодости? Все обман и все нелепо. Мы бредем в темноте и подаем любящему человеку камень вместо хлеба.

Благодаря этим мыслям мне иногда делается странным, что я замужняя женщина и прошла лучший период своей жизни, и я начинаю смотреть на своего мужа такими глазами, какими смотрят на постороннего незнакомого человека. Мне даже делается неловко, что он вот тут, около меня, что у него есть на меня какие-то права, а у меня есть какие-то обязанности. В эти минуты тихого помешательства мне кажется, что у него и лицо другое и голос другой, и мне страстно хочется остаться одной. Да, совсем одной… Ведь нового ничего не будет. Кстати, я, как настоящая изменница, еще ничего не сказала вам о своем муже. Его зовут Семеном Гаврилычем. Это – мужчина средних лет, средних достоинств – вообще ничего особенного. Он гордится тем, что деловой человек, и любит повторять:

– Мы не герои, а обыкновенные люди, да-с. Толпа, простые чернорабочие…

Перед замужеством я его предупредила, что у меня был роман, конечно, не называя вашего имени. Он пожал плечами, сделал большие глаза, как говорится в романах, и проговорил:

– Меня это не касается… Попрошу только об одном: не повторяйте таких признаний в следующий раз. Это, знаете, как-то не совсем удобно. Нынешние девушки начитаются романов и хотят их проделывать в жизни, потому что не знают, что жизнь совсем не требует их романов. Все это остатки романтизма…

Романтизм – любимое слово мужа, которым он, по странной логике, выражает свое недовольство. Он даже кухарке говорит, что она заражена романтизмом, если она сделает щи не по его вкусу, а он любит поесть, что возбуждает во мне отвращение.

Как все мужчины, мой муж влюблен в себя, и его семья представляет только придаток к его особе, чтобы продолжать его имя в будущем, услаждать в настоящем и покоить в старости. Он умеет поставить себя так, что малейшее его желание исполняется беспрекословно, хотя он никогда не кричит, не бранится, не выходит из себя. В нем есть способность молча подчинять себе. Меня возмущает, что дети и прислуга уважают его больше, чем меня. «Семен Гаврилыч так сказал», «папа это любит» – у нас составляют закон. Всего интереснее, как он порабощал тетю Агнесу. Сначала добрая старушка страшно меня ревновала к мужу и все подыскивала в нем какие-то таинственные недостатки. Он делал вид, что ничего не замечает, и оставался сдержанно-вежливым, корректным и как-то тяжело-солидным, что, по мнению тети, составляет главные достоинства мужчины. Старушка начала сдаваться, хотя медленно, а когда родился Андрюша – сделалась почти рабой. У тети Агнесы что-то вроде культа Семена Гаврилыча, и я убеждена, что, не будь это неприличным и диким, она еще при жизни поставила бы ему какую-нибудь кумирню. Бедная тетя перенесла на своего идола все свои неизрасходованные девичьи чувства и приходит в ужас, когда я решаюсь возражать этому совершенству или просто не соглашаться с каждым его словом. Она строго подбирает губы и читает мне нотацию таким тоном, точно я гимназистка пятого класса и хожу в коротких платьях.

– Ведь он – твой муж, – повторяет тетя. – Твои дети будут носить его фамилию… Наконец, если, Боже сохрани, он умрет, ты останешься вдовой.

– Тетя, ведь ты прожила же без мужа?..

– Я – другое дело, – уклончиво отвечает старушка.