Ноль К

Вот только браслета-то у меня нет, верно? В этот приезд все по-другому. Я сопровождаю смертника. Сыну вместе с отцом дозволено углубиться, выйти на запретный уровень. Я заснул в кресле, а когда проснулся, явилась мама. Мэдлин или ее дух. Удивительно, подумал я, как она могла найти меня здесь, особенно сейчас, когда мне нужно бдеть рядом с Россом, который когда-то был ее мужем, а теперь принял столь страшное решение. Хотелось погрузиться в этот момент. Моя мама. Как неуместны эти два слова внутри огромной замкнутой воронки, где люди приучены, что вместо национальности, прошлого, семьи, имени у них должна быть пустота. Мэдлин в нашей гостиной, а в руках у нее пульт с кнопкой отключения звука – самым совершенным воплощением персональных технологий. И вот она здесь, ее дыхание, излучение.

Я, бывало, ходил за ней следом по грандиозным проходам нашей огромной районной аптеки – мальчишка, только созревший и распустившийся, – и читал надписи на коробочках и пузырьках с лекарствами. А иногда открывал их украдкой и заглядывал внутрь, чтоб прочитать отпечатанный вкладыш, – выискивал образцы емкого профессионального жаргона: предупреждений, мер предосторожности, побочных эффектов, противопоказаний.

И услышал от нее:

– Хватит тут шнырять.

Ни разу не ощущал себя человеком так отчетливо, как в ту минуту, когда мама лежала в постели и умирала. Я не имею в виду беспомощность существа, о котором говорят “всего лишь человек”, подверженного слабости и уязвимого. Меня затопила печаль, боль утраты и заставила понять, что я человек и наполнен горем. Повсюду были воспоминания, незваные. Были образы, видения, голоса и последний вздох женщины, обнаруживший человечность ее сына, которая прежде не проявлялась. И здесь же была соседка с тростью, застывшая без движения в проходе, и здесь была моя мать, на расстоянии вытянутой руки, по другую сторону прикосновения, в покое.

Ногтем большого пальца Мэдлин соскабливает ценники с приобретенных ею вещей – в отместку некоему неизвестному источнику, из которого мы все это получаем. Мэдлин стоит на месте с закрытыми глазами, поднимает руки, вращает ими, еще и еще раз – так она снимает напряжение. Мэдлин смотрит дорожный канал – кажется, вечно смотрит, как автомобили беззвучно пересекают экран, выезжают из поля ее зрения и въезжают обратно в жизнь – водителей и пассажиров.

Моя мать была по-своему обыкновенной – вольная душа, моя тихая гавань.

Теперь в роли эскорта выступал некто неопределенного вида, казавшийся не столько человеческим существом, сколько биологической формой. Он провел меня по коридорам, указал на дверь пищеблока и исчез.

Еда имела лекарственный привкус, я старался объяснить его по-своему, заглушить силой мысли, и тут вошел Монах. Я не вспоминал о нем некоторое время, но и забыть не забыл. Он здесь, только когда и я здесь? Монах был в коричневой рясе до пят, босой. Это имело какой-то смысл, но почему и какой, я не мог понять. Он сел за столик напротив, однако, кроме своей тарелки, не видел ничего.

– Мы уже были здесь, мы с вами, и вот мы снова здесь, – сказал я.

И посмотрел на него прямо. Напомнил, как он рассказывал о путешествии на святую гору в Тибете. Поглядел, как он ест, едва ли не уткнувшись носом в тарелку. Напомнил, как мы ходили в хоспис, он и я, – в убежище. И сам удивился, что вспомнил это слово. Повторил его дважды. Он ел, и я тоже стал есть, но продолжал наблюдать за ним, изучать его длинные руки, сконцентрированный взгляд. Ряса еще хранила следы последней трапезы Монаха. Вилку до рта не донес или его стошнило?

– Я пережил свои воспоминания, – сказал он.

Монах, кажется, постарел, и впечатление, будто он вне всего, многократно усилилось, да, в общем, в этом положении мы и находились. Вне всего. Я видел, как он чуть вилку не проглотил вместе с едой.

– Но вы по-прежнему навещаете тех, кому предстоит умереть и отправиться в хранилище. Утоляете их эмоциональные и духовные нужды. А еще хочу спросить: знаете ли вы язык? Язык, на котором здесь говорят.

– Мое тело совершенно его не приемлет.

Это меня воодушевило.

– Теперь я говорю только по-узбекски, – добавил он.

Я не знал, что тут ответить. И сказал только:

– Узбекистан.

Монах доел, начисто выскреб тарелку, а мне хотелось сказать что-нибудь, прежде чем он уйдет. Все равно что. Сказать, как меня зовут. Он Монах, а я кто? Но мне пришлось остановиться и подумать. Долгое пустое мгновение я не мог припомнить своего имени. Он встал, задвинул стул и сделал шаг к двери. Мгновение я был никем, прежде чем стать кем-то.

И тогда сказал:

– Меня зовут Джеффри Локхарт.

Усвоить это сообщение он был не способен.

Поэтому я сказал:

– Что вы делаете, когда не едите, не спите и не беседуете с людьми об их духовном благополучии?

– Хожу по коридорам.

Опять в комнате, в голом пространстве.