Ноль три

Стыдно признаться в сентиментальности — возраст, первые знаки надвигающейся старости, — но всего более мне хотелось, чтоб она спала, а я бы что-то негромко напевал; или же — словно б непреодолимый порок — мне хотелось носить ее на руках, убаюкивать, согревать.

Но это желание было неисполнимо.

Потому что и в часы свиданий следовало соблюдать некие условия — и если страсть, то очень сдержанная, и если речь, то очень шепотная — со звукопроницаемостью в общежитии очень хорошо.

Но пора, но не уходи, и в тебя уже проникает страх обратного пути. Правда, путь этот уже чуть легче — по коридору ты не крадешься, но ступаешь хозяином — пока соседи расчухаются, ты будешь уже вона где.

И выйдя, ты посмотришь на ее окно, и Наташа помашет рукой, и ты кивнешь — все в порядке, выбрался благополучно. И лишь свернув за угол, окончательно и с таким облегчением, что впору перекреститься, ты поймешь — все! — пронесло, страхи позади.

Волен! Господи, какое счастье, какая радостная жизнь ожидает тебя впереди.

Но пройдя сто метров, уже в полной безопасности ты с горечью понимаешь — а ведь это все, и до следующего раза, а он когда еще будет, через неделю или две, но их еще надо прожить.

И теперь твоя жизнь направлена на то, чтоб как-либо скоротать время до следующей встречи.

Но и в это время тебя приступами заливает нежность, и тут достаточно малейшего повода: вот встретил на улице женщину, чем-то отдаленно напоминающую Наташу, и уж досада, смешанная с горечью, заливает душу — да почему не могу прямо сейчас увидеть Наташу. А сколько певиц и артисток были похожи по телику — это сумасшествие, навязчивая идея, бред.

Да, нормальный человек не может быть влюбленным. И это поэтические наговоры, мол, только влюбленный имеет право на звание человека. Да, имеет право, но на звание больного человека.

Потому что сознание в этом состоянии смещает восприятие реальной жизни, деформируя и жизнь, и время. И время, истинное, настоящее, это лишь то, когда вы вместе. Все остальное — лишь ожидание, лишь досадные паузы в наших встречах.

Правда, еще существовал телефон. Господи, о какой чепухе люди могут говорить часами. И как же расплавлен я был тогда, до самозабвения. Стоило мне услышать ее голос, как меня захлестывала жаркая волна нежности. Бесконечно по телефону стихи бормотал. Господи! О, погоди, это ведь может со всяким случиться! Даже: и как я мудр, что полюбил тебя.

К нежности непременно примешивалась и жалость. Как-то уж в моем сознании скручивалось так, что Наташу следует жалеть и оберегать. Оберегать от чего? А не знаю — вообще оберегать, абстрактно. От жизни текущей оберегать я ее не мог — от сложностей на работе или в быту. Однако ж говорил себе — да, оберегать.

Жалость была понятна: в моих глазах Наташа была не защищена устойчивым бытом — зарплата небольшая, постоянного жилья нет, жизнь в этом смысле началась с нуля, да, конечно, желание самостоятельности — весьма похвальное желание, да только реализация его имеет некоторые трудности.

Да еще незадавшаяся семейная жизнь.

Подробности ее таковы.

Мужа она называет не иначе как «наш родственник», с каким-то даже презрением, если не брезгливостью. Причины мне не вполне ясны. И кто кого из них оставил, я не знаю. Наташа говорит, что она, но я сомневаюсь — многовато презрения.

Значит, поехали туда, куда послали. Она библиотекарь, он в районном Доме культуры вел самодеятельный театр (думаю, драмкружок, не в этом дело).

Из ее рассказов я понимаю дело так: паренек честолюбивый, с рано развившейся житейской хваткой, считает, что человек с головой везде добьется своего, даже на цветущей ниве культуры.

Это в годы моей молодости честолюбцы не шли в медики, в учителя и в библиотекари — они избирали себе пути иные, более ходкие для продвижения. Не в этом дело — культура так культура.

А в том дело, что вот иной раз слышу разговоры, дескать, новое поколение инфантильно, лениво и несамостоятельно — вроде того, что закормлено голодавшими в детстве родителями. Глупости все это.

Еще какое мускулированное и пробивное поколение. Мол, и принципы у них иные. Глупости опять же! Принципы! Конечно, честолюбец нынче иной, чем Растиньяк или отечественный человек пятидесятилетней давности, он и цели свои прикрывает иными словами, он не забирается на Исаакий и не грозит кулаком великому городу — ужо тебе! я пришел и завоюю тебя, но цели он видит внятные и столь же внятно их добивается, то есть любыми путями.

То, что я лишен честолюбия — это не достоинство и не недостаток — это данность. Андрей, напротив, честолюбив, именно потому он не по дискотекам прыгает, а сидит в библиотеках и ночами пишет повесть — что похвально.