Ноль три

А сейчас пять машин и кардиологические бригады, и наркозный аппарат, у меня в машине даже дефибриллятор стоит. Да каждый умеет делать электрокардиограммы. Нет, скачок невероятный, и это за жизнь одного поколения.

— Забавную западную книжку читал, — шепнул мне Коля. — Там сказано, что иногда начальником нарочно назначают убогонького.

— А зачем?

— Ну, это понятно. Мы-то привычно считаем его убогоньким, и вдруг на собрании он торжественно заявляет, что дважды два — четыре. Ну, мы и ахаем от изумления — вот те на, наш-то каков, убогонький-убогонький, а чешет, что твой академик.

— Ну, наш-то орел.

— О, орел.

Да, орел-то орел, но он все берет и берет разгон, еще и не думая переходить к конкретному полету, а я, напомню, после суток, и так меня сморило в торжественной темноте, что я клюнул спинку впереди стоящего кресла.

— Ну, не могу, — пожаловался Коле.

— А ты сваливай.

Согнувшись, я пошел по ряду к выходу.

Вдруг у самой двери меня кто-то ласково спросил:

— А вы куда, Всеволод Сергеевич?

И так меня разморил этот ласковый женский голос, что я бухнул:

— Не могу. После ночи. Голова трещит от этой фигни.

А голову поднял, вижу — начмед сидит. Она, поди, и села у самой двери, чтоб до окончания речи главного никто не посмел усквозить. Однако выпустила меня.

А когда я шел на очередное дежурство, меня догнала Валя, девочка из канцелярии.

— Начмед вами недовольна, — шутливо сказала она.

— А в чем дело?

— А вы почему ушли с доклада, назвав его фигней?

— А начмеду-то что?

— Как это что? Она же доклад писала. Она все доклады главному пишет.

11

Отличие бригадной работы от работы в одиночку я понял — вернее, вспомнил, много лет работал именно в одиночку — на том самом дежурстве.

В час ночи диспетчер дала мне вызов — плохо с сердцем — недалеко: семь километров, дачное место.

У калитки стояла женщина в темном платке. Подняв руку, она пошевелила пальцами, так призывая следовать за ней.

Покуда мы проходили садом да долгим каким-то двором, да всходили на крыльцо — не парадное, а крыльцо к пристройке — я пытался расспросить, что случилось да к кому вызов. Но женщина молчала, что меня чуть даже и рассердило — показалось, что молчит она демонстративно.

Но когда мы вошли в скудную комнатеху, и она включила тусклую лампочку, и когда я увидел синеватые ее губы, испуганное лицо, и когда услыхал ее дыхание, я понял, что два дела разом — идти и говорить — она просто делать не в силах.

— А вы почему не лежите? — вкрадчиво спросил я, обрывом сердца почувствовав, что предстоит тяжелейшая работа.

— Некому.

— А хозяева? Вы же на даче.

— Пустили… с условием… беспокоить по ночам… не буду.

— У вас были инфаркты?

— Два.

Я уложил ее в постель и на ходу пощупал пульс и приблизительно, без часов определил, что лупит под сто восемьдесят.

Вот тут секундная — и непременная у меня — растерянность. Ну, топтание на месте — то ли бежать за аппаратурой, то ли раскладывать сумку.

— Секунду! — сказал я. — Сейчас.

И побежал — узким проходом между домом и сараем, двором, садом — к машине. И на бегу лихорадочно соображал, а что делать? Так-то, по правилам, могу вызвать бригаду. Но пока они приедут. Если, конечно, они на месте, что вряд ли, дачное время, накат белых ночей, отчего-то сердечники не любят белые ночи, есть в них что-то нездоровое. Ладно, постараюсь справиться. Плохо, что в таком случае и четырех-то рук мало — кислород, вены, кардиограф. Ладно, кардиограф потом.

Но прихватил и кислородный аппарат, и кардиограф, и опять же бегом, бегом.

А женщина-то сухонькая — вернее, изможденная долгой болезнью, да и лет ей немного, всего шестьдесят, и лицо у нее землистое, и глаза уже не испуганные, а безнадежные, она потратила последние силы на ожидание машины и проход по двору, и вот, дождавшись меня, вытянувшись вольно на кровати, она вовсе уплывала.

Ей бы хоть сесть для облегчения дыхания и ноги опустить в теплую воду. Но уж, видно, смирилась с тем, что уплывает, и воля исчезла.

Ах ты, мать честная, а в легких-то отек начинается, а мерцательная аритмия сто восемьдесят, а давление восемьдесят на сорок, а вен — что самое плохое — нет вовсе. Так что меня бросило в позорный пот.

Но тут включился счетчик некоторой выучки, и уже далее я работал привычно.

— Дышать, прошу вас, дышать. Соберитесь, прошу вас. Ну, прошу, — уговаривал я ее, пропуская кислород через спирт. — Ведь лучше, верно?

Она устало моргнула.

— Что вам помогает при аритмиях? — спросил я, кончив давать кислород.

— Вроде изоптин.

Набрал несколько шприцев лекарств. Но вен-то нет. Я пытался попасть наугад, но все впустую. А она уплывала слова, и уже не могла удержать руку на кровати, и рука бессильно свесилась. А кровать была низкой, и кисть касалась пола.

Тогда я рухнул на колени, но так было неудобно, и я сел на пол, но и так мне никак было не подловить вену, и тогда я лег на живот, и как-то уж, чуть даже ползая на пузе, все-таки сумел зафиксировать кисть и поймать тонкую венку между указательным и средним пальцами.