Номер с золотой визитки

Каждое первое декабря настигает меня неожиданно, хотя и прошло уже без малого шесть лет, но впервые наравне с тем фактом, что морально я никогда не бываю готов, меня расстраивает ещё и собственное одиночество. Позже ко мне непременно присоединятся Кристин и Тео, и я знаю, что всегда могу на них рассчитывать, но рядом с могилой хочется видеть действительно любимого человека. Того, кто возьмёт руку, если будет необходимо, постоит рядом столько, сколько потребуется, и разделит с тобой всю испытываемую скорбь и печаль. Но единственная женщина, которую я бы решился позвать с собой, посчитала меня лжецом и отъявленным негодяем, способным на месть и использование других людей в своих несуществующих целях. Я думал, что при малейшей угрозе уйду первым, но вот сюрприз, Кимберли меня опередила. Она усомнилась во мне, а я не совершал ничего из того, в чём оказался заподозрен. Я не собирался давать объяснения. Почему я вообще должен оправдываться, если не рылся в собственной памяти, не сопоставлял факты и не прибегал к помощи Тео, чтобы найти доказательства биологического родства, о котором теперь знаю всё лишь благодаря испорченному для целой семьи вечеру Дня благодарения? С какой стати я обязан отрицать прозвучавшие обвинения, если для меня всё открылось ровно в тот же момент, что и для Кимберли? Разъяснять причины, по которым образ её отца не отложился в моей памяти, несмотря на количество проведённых им допросов? И убеждать неверующего в том, что никакой мести нет и не быть не могло? Мне плевать, что я плохо сплю, почти не ем и испытываю мощнейший эмоциональный перегруз, вызванный тоской по той, которая наверняка уже совершенно забыла о моём существовании, и физически также истощён. Я не собираюсь возвращаться туда, где больше не нужен. В конце концов, я не заслужил того, что получил. Может быть, я и повинен во многих вещах, но грех обмана не из их числа, а значит, мне вовсе ни к чему наговаривать на себя, лишь бы она вернулась или хотя бы подумала о том, чтобы позволить мне это сделать. Одна только мысль об этом глупа и начисто лишена гордости. Некоторое время я всё равно размышлял в подобном ключе, пока не осознал, что из-за собственной внутренней слабости и так уже достаточно потакал и продолжаю потакать людям в своей жизни. На данном этапе мне вполне достаточно Трэвиса. Испытывая болезненную необходимость хотя бы этот день провести вдали без него, мысленно я начинаю проклинать всё на свете, когда краем правого глаза цепляюсь за его силуэт, становящийся всё ближе и в конечном итоге замирающий рядом. Он имеет полное право находиться здесь. Мне это никак не оспорить и ничего не возразить. Это и его родители тоже. Я сохраняю молчание и искренне поражаюсь, когда Трэвис, явно обращаясь ко мне, ведь, кроме нас, здесь больше никого и нет, произносит нечто удивительное и невероятное.

— Ты был прав. Тогда, в аллее. Когда сказал, что они бы не гордились никем из нас, но в особенности мною. Я рассвирепел и, если бы не та девушка, наверное, зарезал бы тебя, и хотя глубоко в душе я не хочу это признавать, я знаю, ты озвучил всё верно. Они бы не гордились теми людьми, которыми мы стали.

— Зачем ты говоришь мне всё это?

— Чтобы ты знал, что я… Что я, кажется, сожалею. Я не должен был наносить тебе вред. Не должен был склонять тебя к чему бы то ни было. Не должен был вообще появляться в твоей жизни вновь.

— Какая теперь разница? — неохотно, но всё же спрашиваю я, при этом глядя лишь на надгробие ввиду отсутствия желания видеть Трэвиса и смотреть на него. Так проще, значительно и намного, да и в целом мне неважно, что он ответит. Это всё равно ничего не наладит и не изменит к лучшему. Как говорится, поезд давно ушёл. — Твоим словам в любом случае нет веры.

— Да, я понимаю. Мне стоило откровенно рассказать тебе всё с самого начала, а не угрожать вам двоим.

— Рассказать что?

— Я крупно проигрался. В карты. В тюрьме. Долг пятьсот тысяч, и срок его возвращения строго ограничен. Либо я верну эти деньги, либо… Наверное, ты и сам понимаешь, что тогда будет.

— Кому?

— Что кому?

— Кому ты проиграл?

— Джонсону.