Номер знакомого мерзавца

А потом, после обеда, я листал толстенный, как телефонный справочник, захватанный, но все еще яркий каталог западногерманского ширпотреба. Набирая себе велосипеды, часы, кассетные магнитофоны. И уже разогнавшимся воображением попадал на страницы воздушного, кружевного, прозрачного женского белья и улыбающихся со сдержанным кокетством манекенщиц… Я не стану здесь говорить: «Не подумайте ничего плохого». Пожалуйста — думайте. Вспоминайте. Греховные грезы тринадцатилетних. Надо сказать, что в этих фантазиях я был достаточно распущенный мальчик. Я, как многие подростки, подглядывал за своей матерью, когда она переодевалась. А с ее стройной фигурой и большой грудью — это было роскошное зрелище. На радость доктору Фрейду можно с полной определенностью сказать, что мать была первым объектом моего сексуального внимания. Она играла героинь, королев и любовниц, дразнила и изводила своих сценических обожателей и отплевывалась после репетиции с каким–нибудь слюнявым партнером. При этом она была исключительно целомудренна и крайне брезглива. Мне кажется порой, что ее целомудрие даже бесило отца. Ему бы хотелось видеть ее чуть более развратной. Но единственное, к чему удалось ее склонить, это пара обнаженных фото, сделанных в первые годы брака. В сравнении с сегодняшними нравами это ничто. Но с учетом тогдашнего пуританизма, воспитания и семьи (крайне консервативной в этих вопросах), из которой она вышла, это было… мне даже трудно подобрать слово… Я, например, за всю жизнь не совершил равного по смелости поступка. А может быть, ей, как всем безупречно сложенным красавицам, нравилось показывать себя. Это я сейчас так думаю. А тогда, разумеется, я не мог ничего понять, и у меня голова кружилась от мысли, что моя мать могла иметь «сексуальные отношения» с кем бы то ни было. Дольше всех детей на свете я пребывал в убеждении, что деторождение не связано с сексом. По правде сказать, я и сейчас не вполне…

Мне кажется, тут упущено нечто высшее.

А тогда, вращаемый головокружением, в пытливой праздности я зависал над атоллом где–то между 165 и 180 градусами к востоку от Гринвича, или это были 165–180 сантиметров роста манекенщиц, или цены в марках, или все–таки угол обстрела флагманского корабля, или вовсе единицы измерения чего–то невыразимого ни в градусах, ни в сантиметрах.

Полоса тротуара, по которой я шел, все сужалась и, наконец, исчезла вовсе, и я пошел по бордюру. Как паук по ниточке, я приблизился к перекрестку со сложной системой развязки и потом взбирался, спускался, бесконечно поворачивал по лестницам в безвоздушном выхлопном пространстве над улицей. Мне вспомнился Стамбул, там тоже не было живого воздуха. Везде пахло как в шашлычной, и на самом деле на улицах было много столов, особенно вечером под звездами Босфора.

Добравшись до чахленького сквера, замусоренного пивными банками, я остановился и постоял, скамеек не было, в некотором отупении несколько минут, не зная, к какому предмету в этом мире приложить свои действия. С таким же ощущением пустоты окружающего и безжизненности я мог бы стоять на Луне. Но потом вспомнил, что решил больше не быть собой. Ничего ровным счетом не изменилось от этого, будто пощелкал выключателем под перегоревшей лампочкой.

Я обошел базар по соседству с домом ученицы, как некую экзотическую выставку бессмысленных предметов.

Стоя посреди, я перенес эту площадь в 15 век, наполнил телегами, лошадьми, лохмотьями нищих, слепыми с задранными головами под навесом, с которого лился дождь. Они передавали друг другу ломти дыни и ели, не утираясь, и музыкант, стоя босиком в расхоженной грязи, играл, спотыкаясь, на дешевой скрипке, и куда–то указывал пальцем пьяный, привалившись спиной к тележному колесу, и собака за его спиной, изогнувшись, глодала кость, и кавалер, держа в руке яблоко, разглядывал на самом деле хорошенькую торговку, и, наконец, даже подпись неизвестного художника в правом углу… Почему это было так хорошо?

Потом я пошел на урок к «балерине» и со смирением мученика в пятый раз объяснял ей, что в Present Indefinite используется вспомогательный глагол does, если подлежащее выражено существительным в 3‑м лице единственного числа, наталкиваясь взглядом на устрашающие своей бесчисленностью изображения Натальи Орейро, украшавшие «девичью».