Номер знакомого мерзавца

Потом мы выехали на проспект, и я ни о чем больше не думал, глядя вперед и наслаждаясь скоростью и ветром. Справа был один дом и окно на последнем этаже, которое я раньше помнил, и теперь пытался найти глазами. Когда–то очень давно у меня было там одно необыкновенное юношеское и неловкое свидание, о котором я потом вспоминал на разные лады, но теперь понял, что забыл, в каком именно доме. Это был ее первый опыт, точнее, никакого первого опыта у нее тогда со мной не получилось, мысль перескочила к продавщице, и я стал гадать, каким номером буду в ее списке… Есть люди, которые придают этому большое значение. Хотя на самом деле это ерунда. Разумеется, ты никогда не станешь уже для женщины первым; ну, что же, тогда стань для нее Любовником XIV!

Потом я вышел и спустился в темный, залитый водой подземный переход, и люди, которые на противоположном конце спускались мне навстречу, радостно отражались в воде на фоне голубого неба.

* * *

Я входил в эту гавань весело и безмятежно, этаким пиратом от репетиторства, в надежде по легкому наменять добряков на грошовые бусы. И — вот те на! — встретился нос к носу с целой эскадрой под флагами ее Величества. Дом англоманов! Бабушка, мама, дочка, английская библиотека, английский стол, разговоры на английском за обедом и файв–о–клоком.

Не разобравшись пока еще, кто перед ними, на флагмане подняли приветствие галантное до витиеватости. Я разобрал только «glad to meet you», «welcome»[11] и… приказал зарядить нашу единственную, против их ста сорока, пушченку этими самыми бусами, пуговицами, вилками — словом, всем мелким хламом лексического запаса, оставшегося у меня в голове со школы.

— Isn’t that lovely? Real English family! Why?![12] — с кривыми ножами в грязных, унизанных браслетами руках, с бусами и лентами в просмоленных волосах мои молодцы ринулись на абордаж. — It’s a miracle! Assuredly! I say to you, it will be more tolerable for the land of Sodom and Gomorrah in the Day of Judgment than for that city![13] — возопил бесноватый боцман фразу, оставшуюся у меня в голове после чтения Нового Завета в двуязычном издании гедеоновых братьев.

Они были ошеломлены, и я выиграл позицию, время и подветренную сторону для атаки. Раздались, правда, некие недоуменные малопонятные вопросы. (Замешательство среди оперенных офицерских треуголок на капитанском мостике фрегата.) Но я тут же ответил: «Oh? Don’t worry». И добавил: «It’s my personal extra best progressive method, — даже не стараясь представить, как это может быть переведено на русский. — Who receives a prophet in the name of a prophet shall receive a prophet’s reward, & so let you receive a coach in the name of a coach…[14]»

На мое счастье, они не знали слова «coach» (возможно, помнили его только в значении «автобус») и это, вкупе со всем предыдущим, их доконало. Британский флаг был спущен на флагмане. Они сочли за благо прейти на русский… Я сделал вид, что с неохотой иду на эту уступку, и стал по доске спускать пленников в трюм.

На остановке я купил бутылку минеральной воды и дождался обратного автобуса. Когда–то (а именно прошлым летом) я, пытаясь отгородиться от пристрастия водителей к блатным песням и той пошлятины, которую мелят ди–джеи местных радиостанций, ездил по городу с плеером. Но со временем это стало приводить к непредсказуемым ассоциациям. Так, например, Моцарт превратился для меня в фашистского композитора. Я слушал «Реквием» через наушники, когда ехал по городу на автобусе. Был, в общем, славный летний денек. Но все краски померкли. Тщета земная, юдоль скорби! На моих глазах цветущие красавицы покрывались трупными пятнами. И возникал в голове кадр кинохроники: бульдозер, толкающий в яму груду безобразно слипшихся трупов. Этот кадр для меня — визитная карточка фашизма — и «Реквием» — визитная карточка Моцарта — сошлись воедино.

Поэтому теперь я сажусь и просто смотрю в окно, отдавшись на произвол сумбурных мыслей.

Рабочее общежитие Орского металлургического завода образца 40‑х, думаю, было для отца важным ориентиром. Смысл жизни, ее красота состояли в максимальном удалении от этой точки, грубо отменявшей ту реальность, в которой воспитывался отец до войны. Концентрированной противоположностью орских бараков стал для отца Вертинский. Орск был на одном конце света, а на другом — красавица с темно–синими бровями грезила в бананово–лимонном Сингапуре, лиловые негры подавали дамам манто, неслась голубая «испано–сюиза», и личное воспоминание о какой–нибудь № 19 легко ложилось в строку: где вы теперь, кто вам целует пальцы?