Номер знакомого мерзавца

Чайки низко летали над водой, и ветер шевелил газету на столике между двумя чашками кофе. Она расплатилась и умчалась, высекая искры ярости бампером своей машины, когда перескакивала через бордюр. Ф. допил кофе, посмотрел на часы и сказал: «Сейчас вернется». И она вернулась, переменившись как протеичное чудовище в робкого ребенка, успев переодеться в другое платье, только прежний браслет на запястье выдавал ведьму, но она закрывала его ладонью и смотрела вам в сердце васильковыми глазами доверчивости. «Господи, — подумал я, — она даже линзы переменила!»

«Это хорошо…»

«О чем, ты, милый?»

Долгая пауза.

«Ну, так мы идем на выставку?» — спросил я. «Какое утешение, что у него есть такой друг как…»

«Ну, это тебе будет сложно понять…», — сказал Ф. «Что именно, милый?»

«Каких книжек ты начиталась с утра? «Милый» — это искусственно…»

«Пойдемте, я устаю от этих ваших разговоров», — говорю я.

Я представил, как сегодня вечером над своим блокнотом этот человек превратится в некого хронометрического Плюшкина, подсчитывая, сколько минут он прожил за этот день, и там будут вычеркнуты (не войдут) завтрак, свидание, эти облака и чайки, но будет тренажерный зал, посещение выставки и чтение прошлогодней «Times». Куда он хочет войти по ступеням этой пользы?

* * *

Мне всегда было интересно и несколько странно смотреть, как она переходит от неистовства к отстраненности и насмешливому холоду. В тот самый момент, когда иному ее воздыхателю казалось, что — вот она, победа, и теперь этот хищник станет ручным, — она возвращалась в свое прежнее холодное состояние первой минуты, первого свидания. Этой перманентной недоступностью она и разбивала сердца. Тем, у кого они были. А таких она умела чувствовать и выбирать. Я не в счет.

* * *

Саша говорит: «Это будет очень приличный сборник. И гонорарный. Они вроде как получили под него какие–то средства. Так что тебе самое время выдать что–нибудь по теме. Можно повесть».

Утро. В комнате у него холодно, поэтому я сижу, не снимая пальто, на единственном стуле, жую спичку и смотрю, как на полу готовится закипеть электрический чайник с вмятиной хорошего пинка на никелированном боку. Мне бы не хотелось больше печататься в сборниках.

Он уже несколько раз подъезжал ко мне с этим предложением, и мне было неудобно отказывать хорошему человеку, но и соглашаться не хотелось, и наконец, мы сошлись на том, что я отредактирую рассказ одного автора, который жаждал публикации и дал карт–бланш на любые изменения, лишь бы это вышло под его именем.

Рассказ был на пяти страницах. Там один молодой человек, студент по фамилии Глинский, встречал под Татьянин день девушку свой мечты (Татьяну, разумеется) и влюблялся, а она была легкомысленная, и для нее это была не любовь, а всего лишь очередное приключение. И в этом была драма Глинского. Рассказ назывался «Татьянин день».

Выправить его было невозможно, и я сказал, да ну его, давай я тебе новый надиктую. Он сел за машинку. Это была прелесть, мечта, а не машинка. Настоящий «Underwood» 1925 года. Со звоночком! Надел очки и говорит: «Ну…»

Я вообще–то не ожидал, что он поймет так буквально.

Ну, хорошо, говорю, давай примерно так, как это было раньше в хороших книжках: «Под большие зимние праздники, когда в фойе института между мраморных колонн ставили и, весело галдя, наряжали до немыслимой пестроты, душистую трехметровую елку, Глинский лихо, на ходу, поймал оброненную кем–то со стремянки игрушку и, радуясь собственной ловкости, глянул вверх. Она стояла на ступеньке и улыбалась ему своими зелеными глазами. И эта лукавая выжидательность, казалось, имела отношению к чему–то иному, большему, чем игрушка в руке Глинского. Он подал ей шарик, лихорадочно подыскивая в голове хоть какое–нибудь слово и не находя его. На счастье, ему на глаза попалась коробка под елкой, в которой лежала еще дюжина разноцветных шариков. Он нагнулся и стал подавать их по одному». Нормально?

— Классика.

— И вечером она не обманула. Минута в минуту появилась у нижней станции фуникулера в короткой искрящейся шубке и сапожках на каблучке, ловко обхватывавших ее волнующе крепкие икры. Здесь, может, пейзажик пустить?

— Угу.

— Зеленый от неоновой вывески снежок кружился над ее головой, а в конце пустой, с двумя рядами сугробов улицы тихо гасло сиреневое, тонко иссеченное угольными ветвями небо. И последний отблеск нежно золотил крест на маленькой университетской часовенке Святой Татьяны.

«Куда пойдем?» — спросила она, подбегая и стараясь затормозить, не поскользнуться на утоптанном твердом снегу, мягко ударила варежкой в грудь его плотно застегнутой дубленки. И к морозному воздуху добавился нежный запах ее дешевеньких цветочных духов.

— М-м! — среагировал Саша, склонив голову в улыбке и выстукивая по клавишам. Мы были с ним чем–то вроде джазового дуэта.