Номер знакомого мерзавца

Я остался во всем магазине один, не считая продавщицы в отделе часов, которая перелистывала журнал. Потом молчаливый продавец вернулся вместе с другим, в черной футболке. И я попросил показать наушники. Тот, что в футболке, достал запечатанную в пластик пару наушников «Panasonic» и протянул мне со словами: «Там сзади написано». — «Можно послушать?» — «Только если будете брать», — ответил он. «А если мне не понравится?» — «Мы не распечатываем просто так». — «Почему?» — «Как я их потом продам, распечатанные? Поезжайте в Sony–центр, там распечатывают». — «Но я хочу купить у вас». — «Мы не распечатываем». Мне в самом деле не хотелось никуда ехать. «Хорошо, я возьму. Сколько месяцев гарантии?» — «А мы гарантию не даем». — «Как?!» — «Нет гарантии». — «Вы предлагаете мне купить наушники, не проверяя и без гарантии?» — «Ну, я же говорю — в Sony–центр поезжайте…» Я все понял и похолодел в этом душном, без кондиционера, зале. Это были не продавцы. Это инопланетяне, снявшие помещение через подставных лиц, чтобы под прикрытием торговли изучать нашу цивилизацию изнутри. Они, наверно, и чека–то выбить не умеют! А я их чуть не раскрыл…

С тех пор я рекомендую этот магазин всем, кто хочет посмотреть на живых пришельцев.

Вы думаете, этот в футболке откликнется на слово «продавец»?

Впрочем, и я не откликнусь на «репетитор».

О, воистину человек это тайна! Не вздумайте ее разгадывать…

«Хорошо, — говорю, — я инженер, на стройке работаю. Хочешь, удостоверение покажу?»

Она тут же успокоилась.

А я сел в автобус № 54 и поехал, чувствуя, как улегшееся, вроде, вожделение возвратной волной накатывает на меня от плотного в этой давке соседства с хорошенькой попутчицей, и ради отрезвления переводя взгляд на плоское, без ресниц лицо веснушчатого подростка справа.

На площади большая часть пассажиров вышла, я сел на переднее сиденье и листал учебник, потом смотрел вперед сквозь лобовое стекло на яркий белый автомобиль, быстро идущий впереди нас по прямой дороге, с тем особым чувством полноты жизни, которое бывает после удачного свидания.

Потом я шел по улице, под легким наклоном по касательной спускающейся к морю, мелькавшему в пролетах улиц. По одной из них с цвырганьем подковок нестройно, обходя опрокинутую бочку с пахучей смолой, поднимался взвод солдат в пограничном камуфляже. И переведя взгляд с этого камуфляжа на листву, я увидел, с одновременным ощущением свежести, что вот ведь, уже — осень. И все это вместе было так хорошо, что — убежден — пройдет двадцать, пятьдесят лет, и кто–нибудь из них, уже давно пустивший камуфляж на тряпки и подаривший армейский ремень внуку, вспомнит эту яркую улицу, всю в подвижной тени шумящих деревьев, и свое собственное горькое чувство молодости и солдатской неволи с острой улыбкой блаженства.

Еще пять дней, и конец каникулам, белые фартуки, первый звонок, дешевый виноград и сморщенные от него как после купания подушечки пальцев, и взапуски знобящие утра, жара в полдень, прохладные вечера с особой яркостью звезд. «Indian summer»,[17] — вспомнил я. Почему «Indian»? А почему «бабье»?

И дурачась этим невольным сравнением индейцев с бабами, вошел в низкую арку уютно–трущобного двора.

Поднялся по лесенке. Урок сорвался. Мне открыла мамаша моего ученика и, извиняясь, сказала, что Володя поехал к бабушке. «Извините, мы не могли вам дозвониться». — «Ничего, бывает, — говорю, — рабочий момент». — «Вот, возьмите за беспокойство». Я отказался. «Можно у вас водички попить?» — «Конечно, проходите, только холодной нет, хотите чаю или кофе?» — «Давайте…» У этой матроны были потрясающие груди. Она кружилась на крохотной кухоньке, едва не задевая ими все вокруг, включая меня. Давешняя дурнота чувственности опять накатила. Я уже заметил, стоило чему–нибудь начаться, и дальше оно просто валится уже само… И замер от ощущения, что вот теперь это случится опять. Вроде озарения. Помню, давно, еще школьниками, мы стояли на остановке, и я сказал, в какой–то прострации глядя на авоську с яблоками в руке удаляющейся тетки: «Сейчас упадет». И через две полные напряжения секунды здоровенное желто–зеленое яблоко вытиснулось из разошедшейся сети и стукнуло об асфальт. И теперь опять было что–то вроде этого кассандриного мгновения, которое все длилось в томительной неразрешимости, пока эта бальзаковская дива не толкнула–таки своим крупом столешницу, и я едва успел подхватить чашку с чаем, чувствуя на пальцах обжигающий кипяток.

Дальше все развивалось с какой–то даже оскорбительной банальностью, которой я пытался противостоять и потакал одновременно.