Non Cursum Perficio (СИ)

-Сквознячная оттепель, – Камилло всё-таки перевернул раздражённо плевавшийся маслом омлет и задумчиво почесал усы ручкой лопаточки. – Но в этот сезон, Рыжик, важно помнить, что он весь – кратковременно и снаружи. А в тебе самом в эти дни из прошлогоднего зерна света проклёвывается сладкое солнце грядущей весны… Его нужно кормить радостными мыслями и горячим омлетом, и тогда в срок иссякнут сквозняки и ветра оттепели, и придёт тепло.

Рыжик заворожено смотрел на Диксона раскосыми кошачьими глазами, обхватив себя руками за плечи и чуть приоткрыв губы. Он обожал слушать голос светлого сердца Камилло и впитывать его тёплые, заполнявшие внутреннюю пустоту слова. Особенно прекрасно они звучали в те минуты, когда старикан не вспоминал вдруг, что не умеет «говорить красиво», и не выдавал эту жуткую фразу «я по-другому не могу сказать» (конец цитаты). Хотя, может, он просто стеснялся?

-Да, достань сыр из холодильника, будь так любезен. Наш неподражаемый омлет вступает в финальную фазу созревания!

Повинуясь взмаху деревянной лопаточки, Рыжик вытряхнул из недр холодильника много разных сырных огрызков в пакетиках, которые уже было страшно съесть, но ещё было жалко выкинуть.

-Ты умеешь превращать слова в Истину, – похвалил он, строгая сыр на тёрке – горка завитков всех оттенков жёлтого цвета росла на доске под его тонкими пальцами. – Это дар, близкий к дару демиурга, Камилло. И не эта ли твоя нить вдета в ушко моей иглы? Помнишь, как про нас та девочка-ведьма сказала, когда мы на Пустыри шли… Мы оба с тобой прошиты этой нитью, мы соединили две параллельные реальности – твою и мою, сплели их воедино. Но навсегда ли?

Камилло промолчал, не найдя, что ответить. Иногда ему было невыносимо тяжело плыть на одной глубине с Рыжиком – не хватало воздуха, кружилась голова, хотелось простых разговоров и отношений к миру. Горстями насыпая сыр на омлет, Рыжик грустно улыбался каким-то своим мыслям. Потом сказал мимо Диксона в мартовский, хрустально-холодный воздух за окном:

-Март – это ножницы всем в мире нитям, всем привязанностям. Межсезонье…

Рыжик отряхнул пальцы и посмотрел в лицо Камилло – бесстрашно и бестрепетно, пронзив Диксона теми своими словами, что так и не сумели прозвучать вслух, прозвенеть серебром.

-Когда ты уходишь? – глухо спросил Диксон, а мир стремительно выцветал, превращаясь в старую монохромную фотографию, в реквием из одной точки, в единственный удар сердца перед безмолвием. Тонкие пальцы Рыжика чуть коснулись клетчатой ковбойки Камилло – прямо над горячим комком жизни в его груди. Диксон вздрогнул от ощущения пронзительного, щемящего родства душ с этим то ли подростком, то ли сновидением, то ли порождением осени и холодов – он до сих пор не знал, кто на самом деле его найдёныш Рыжик. Да и не хотел знать.

-Камилло, – в его прикосновении, в его запрокинутом бледном лице, в его шелестящем голосе была мольба, – Камилло…

-Да?.. – словно сомневаясь в принадлежности ему этого имени, неслышно отозвался Диксон. Рыжик смотрел, не мигая.

-Камилло, пойдём со мной. Мне так отчаянно нужны твои слова и мысли, твоя плоть, твоя сильная и прямая жизнь. Твои деревья бук, и дуб, и бальза, ты принадлежишь земле – а я лечу в неизвестность колючим шаром перекати-поля, без сердца и без души. Мне не хватает ощущения реальности, якоря среди всех этих зыбучих песков… Пойдём со мной, Камилло. Я прошу тебя.

…От этих слов содрогался в своей квартире, за морские мили и световые годы от Фабричного квартала, кареглазый Дьен Садерьер, ощущавший близкую трагическую развязку, и молился, и в немом крике кусал губы, вне себя от ужаса. Его милорд, высокомерное и отравленное гордыней существо, просил что-то у старикана, похожего на усатое чучело с совхозного поля!! – он просил истово и так трогательно, что Камилло, конечно же, не мог сказать ему…

-Нет.

-Что?! – с криком Рыжик резко отшатнулся от Диксона, отдёрнув руки, и замер в шаге назад – раненый и растерянный. Связывавшая их нить с треском лопнула, закрутившись спиралями от силы удара, и Камилло неожиданно накрыло отвращением к этому черноглазому подростку – выкидышу ночи, отродью бессонниц и суицидов. Он уже отведал его маршрутов и головоломок – и в один жест, в одно короткое слово разбил все свои иллюзии касательно личности Рыжика.

Прав, прав был Дьен Садерьер – не может у них быть одной дороги, и все грядущие беды, всё одиночество Камилло было сущей мелочью, кратким мигом непогоды в сравнении с вечным антициклоном Рыжика, рядом с его неутолимой жаждой саморазрушения. Ничего человеческого не было в этом существе, и не могли уже обмануть внешность и возраст – навсегда Рыжик обречён на траур по себе самому. На траур, на безымянность и на странные дороги…

…Ломая ногти, задыхаясь, Дьен Садерьер хватает со столика ключи от машины, накидывает пиджак, не захлопнув дверь, через три ступеньки несётся вниз по лестнице с десятого этажа. Рвёт на себя дверцу Mitsubishi Lancer, заводит мотор – рывком на третью скорость, впрыск жидкого азота, рёв турбодизеля, текущие за тонированным стеклом миры, счёт на секунды…